История России


КНЯЗЬЯ И ЦАРИ.

КРАВЧЕНКО С.

 

ЧАСТЬ 4. Новая Кровь (1380 - 1547)

Начало странного века

Мамай в ярости вернулся в свои края и стал срочно собирать по степи
разрозненные орды. Войско снова получалось немалым, но еще более сбродным и
сволочным, чем прежнее.
Тут грянула беда, откуда не ждали. Пришел в Золотую Орду Тохтамыш, --
хоть и запасной, но все-таки наследник Чингисхана. На полном праве погнал
Тохтамыш самозванного Мамая, настиг его у той же самой речки Калки и разбил.
Мамай бежал в братскую Кафу Генуэзскую, где был, как водится, зарезан из-за
денег.
И тут все закрутилось как бы по-старому. Тохтамыш разослал русским
князьям циркуляр, что вот он, Тохтамыш -- их новый царь. Князья это
проглотили, отставили застольные встречи с куликовскими однополчанами,
отложили написание мемуаров, и все поголовно послали хану приветствия,
уверения в совершенном почтении, дары и проч.
В 1381 году хан направил в Москву небольшое посольство в 700 человек,
но вот незадача! Едва посольство доехало до Нижнего, как напал на татар
необъяснимый страх перед Москвой, в ужасе бежали они в Орду. Тут уж нужно
было Тохтамышу что-то делать, как-то снимать с подданных неприятный
психологический комплекс. Он проделал блестящую операцию. Небольшое войско
отправил шумно грабить волжскую Болгарию, чтобы больше было дыма, криков,
душераздирающих сообщений по почте. А сам с большим, хорошо подготовленным
войском, без верблюдиц и баб тайно прошел лесами и неожиданно явился в
дальнем Подмосковье!
Нижегородский князь послал за ним погоню, которая попалась в плен: Олег
Рязанский, слывущий у татар за своего, уговорил их не трогать рязанской
земли и пропустил на Москву.
Дмитрий узнал о беде поздно, кинулся скликать рать, но оказалось, что
скликать-то некого! Все пали на поле Куликовом. Пришлось князю рысить по
окрестностям и собирать войско по человечку.
В Москве тем временем встала смута. Приличные москвичи хотели бежать в
леса, прихватив из добра лишь самое ценное. Подлый народ желал стоять
насмерть, как намедни на Дону и Непрядве. Наглецы обнажили оружие, загнали
сомневающихся в Кремль, а пойманных эмигрантов стали бить камнями. Даже
великую княгиню и владыку Киприана не пускали в эвакуацию. Дескать, и они
должны оставаться с народом! Но потом одумались: какой с владыки и княгини
толк? -- и отпустили. Тут явился литовский князь Остей и -- вот странный
человек! -- заперся с москвичами в новеньком каменном Кремле. Остей
возглавил командование и наладил оборону. 23 августа к Кремлю подъехал
Тохтамыш, кликнул великого князя, узнал, что его нету, уныло поездил вокруг
стен. Город был чист, то есть его не было: москвичи сами спалили все посады
и рабочие окраины.
В Кремле обнаружились винные подвалы, так что к началу осады 24 августа
русский гарнизон был уже смел до неприличия. Осада, тем не менее, началась.
Стрелы сыпались дождем, трезвые защитники падали гроздьями, пьяные качались
и создавали затруднение для прицельной стрельбы. Татары приставили лестницы,
полезли на стены, сверху на них стали лить что-то расплавленное и кипящее,
-- все, как в дурном фильме. Впервые в нашей истории спьяну и сгоряча
русские вытащили на стены пушки и "тюфяки" и отважились стрелять из них по
татарам.
Купец-суконник Адам неосторожно выстрелил из самострела в Тохтамыша и
насмерть поразил его любимого придворного. Вот горе-то было! Озлобился
Тохтамыш. Взять Кремль у хмельных москвичей не получалось. Пришлось
применять классические ходы. Вперед вывели пленных нижегородских послов. Те
заголосили по-писаному: "Царь хочет жаловать вас, своих людей и улусников".
И пришел Тохтамыш будто бы не на москвичей, а только на Дмитрия Донского. И
просит он москвичей отвориться. И ничего ему не нужно, только скромный дар
какой-нибудь: хлеб-соль, чернильницу в виде шапки Мономаха. И желает царь
совершить пешую экскурсию по Кремлю. Личные вещи согласен сдать в камеру
хранения.
-- А! Ну, если так, то мы гостям рады! С хлебом-солью у нас туговато, а
по Кремлю поводить -- пожалуйста. И вот прими, хан-батюшка, чашу зелена вина
из княжьих подвалов!
"Лучшие" люди московские с героем Остеем, с крестами и транспарантами
вышли за ворота. Татары с честью проводили Остея к хану для встречи без
галстуков. И немедля удавили его. Потом мирно подошли к делегации, как бы
для братания, и порубили ее, начиная теперь уже с духовенства. Потом вошли в
Кремль, поубивали всех встречных и попленили поперечных, пограбили казенное
и частное имущество, пожгли огромные запасы вредных книг, спасаемых в Кремле
крамольными москвичами. Излишков спиртного не обнаружили. В общем, татары
действовали строго по уставу, а русских опять водка подвела!
Далее, поглядывая в устав Чингиза, татары рассеялись по Руси собирать
трофеи и дань. Из Твери от князя Михаила, у которого отсиживался и
митрополит Киприан, пришло к хану поздравление с победой. Тохтамыш отправил
в Тверь великокняжеский ярлык, не велел трогать тверских владений и совсем
уж разнежился. Но тут случилось не по старине. Крупный татарский отряд
нарвался на армию Владимира Серпуховского-Донского, которого еще называли
просто Храбрым. Владимир был с татарами жесток. Случайно уцелевший волонтер,
рыцарь печального образа, прискакал в татар-стан с воплями: "Russians
come!". Писец, прибитый гвоздями к церковным воротам, злорадно прохрипел
Тохтамышу точный перевод: "Дождался, козел? Наши окружили тебя со всех
сторон, и горним благоволением пресвятой Троицы несут огнь небесный на твое
поганое войско". Разведка подтвердила: Дмитрий Донской с войском спускается
от Костромы. Тохтамыш очень быстро собрался и бесславно покинул русские
пределы, не успевая толком грабить и жечь по пути.
Дмитрий вернулся в Москву, поплакал и стал выдавать пособие на
похороны: по рублю на два сорока трупов. Похоронили 24 000 москвичей,
издержались на 300 целковых...
Когда в младших классах средней школы нам говорили, что русские
победили на Куликовом поле и это была вселенская победа, мы радовались, как
дети. Когда нам также сообщали, что Иго потом продолжалось еще целый век --
100 лет! -- мы не понимали, в чем здесь фокус. На это нам тогда отвечали:
подрастете, узнаете. Тем не менее, подросший ученик с трудом осознает, какая
это ползучая штука -- Иго. Только богатый жизненный опыт и ношение на шее
сразу нескольких иг просветляет и успокаивает ученого, ставит все на свои
места.
Ну, не было больше никаких сил у Дмитрия Донского. Вот и пришлось ему
делать вид, что ничего не произошло. Что свершается нормальное
административное управление великой Империей, в которой Москва и Русь --
всего лишь субъекты федерации. А поле Куликово? А это была товарищеская
встреча, рыцарский турнир, спортивное многоборье. Лично брат Тохтамыш не
пострадал? Нет, даже мозоли не натер -- его на поле и не было. Лично брат
Дмитрий не ранен? Нет - обморок не считается. Так что сын Донского Василий
-- гость в Орде (невыездной, правда), посол Тохтамыша -- "хозяин" в Москве,
собирает "дань великую" по полтиннику с деревни. А на полтинник, как мы
знаем, можно похоронить целый сорок россиян с московскими почестями. Тяжко!
Всеми этими уступками удалось Донскому задвинуть Тверь обратно.
Получить ярлык. Удовлетворить татар грабежом неверной Рязани. Василий
Дмитриевич тоже помог отцу. За выездную визу в Орде с него требовали 8000
рублей. Молодой князь куницей бежал до дому и сберег Москве страшное
количество погребальных денег.
Потянулись последние 100 лет Ига. И никак не получалось заняться
имперским строительством. Вернее, оно шло, но так же вяло и с
накатами-откатами, как нападало и спадало Иго.
Приходилось то воевать, то лобызаться с Олегом Рязанским. Враждовать с
Литвой и Тверью. Наскакивать на Новгород, пока он бьется с немцами, потом
косить немцев. Нужно было непрерывно проводить розыскную и следственную
работу, потому что новгородцы, донские казаки и просто безымянные шайки
недолго переживали патриотический порыв и взялись за старое. Есть-то надо!
Но государство возрождалось. Вот уж и случилась первая торжественная
казнь по политическому делу. Еще до Куликова наши поймали попа, который нес
из Орды от опального московского боярина Ивана Вельяминова набор отравы для
террора по Москве. Попа допросили и сослали, папка на Вельяминова
пополнилась. Вельяминов неосторожно появился в Москве и оказался очень
кстати. Процесс Писцом не стенографировался, а казнь расписана щедро. И поле
было оборудовано для большого стечения народа, и преступник торжественно
выведен на эшафот, и москвичи сентиментальные прослезились. Понятия "член
семьи врага народа" тогда еще не было, поэтому род Вельяминовых остался в
чести и у власти. В общем государство обозначало себя все отчетливее.
Великий князь Дмитрий Иоаннович скончался в 1389 году всего 39 лет от
роду. Писец оставил нам его портрет: "Бяше крепок и мужествен, и телом
велик, и широк, и плечист, и чреват вельми, и тяжек собою зело, брадою ж и
власы черн, взором же дивен зело". Грамоты князь не знал, но духовные книги
в сердце своем имел -- настаивал Писец. Приводит он и историю болезни князя:
разболелся, стал прискорбен, потом ему полегчало, но вдруг впал в большую
болезнь, к сердцу его подступило стенание, наступили внутренние судороги, и
уж душа приблизилась к смерти. Похоже на стенокардию, переходящую в инфаркт,
что немудрено при грузном телосложении и нервной жизни.
Писец и Историк еще долго наперебой расписывали великое историческое
значение побед и мирных деяний Донского, поглядывая, впрочем, на меня -- в
неприязненном ожидании. Но я молчал. Горло мне перехватило, в глазах стояло
видение Дмитрия в первом ряду московской пехоты с простым топором в
царственной руке...
Молчала и церковь православная. Уж у нее святых было -- не провернуть,
поэтому Дмитрию с его ребятами званий почетных не досталось, ни по горячим
следам, ни в 1980 году -- на 500-летие Куликовской битвы. Но вот недавно у
самой церкви случился праздник -- 1000-летие крещения Руси. Получили
правительственные награды, раздали церковные ордена и грамоты, прикинули,
что нельзя такую круглую дату миновать без крупной благотворительной акции.
И решили принять в святые еще некоторое количество россиян. Уж кого там
перебирали от Ваньки Каина до Гришки Распутина, но вот, поди ж ты! --
зацепились как-то за фамилию Донского, порадовали куликовских ветеранов!
Теперь Дмитрий Иванович Донской числится у нас святым.
Знает ли он об этом? Заметил ли поповскую возню, разъезжая в челе
воинства небесного? Кажется, что нет. По праву и леву руку от князя едут еще
два ангела-самозванца -- Михаил Бренко и Владимир Храбрый. Все трое так
увлечены беседой, что не слышат звона с Земли. Им есть о чем поговорить, что
вспомнить...

Василий Дмитриевич

Василий Дмитриевич стал великим князем. Посол татарский утвердил его в
должности, потом Василий съездил в Орду и купил себе ярлык нижегородский.
Татары теперь торговали ярлыками, не задумываясь, -- только деньги плати!
Продавали по два и три билета на одно место, как в старом кинотеатре. От
этого происходили войны между русскими. Василий воевал успешно и получал все
большее и большее влияние на окрестных князей.
Россия оказалась в той же круговерти, что и при детях Ярослава Мудрого
или Всеволода Киевского: походы по кругу, братоубийство, парные и групповые
схватки. Только раньше это мешало соединению Руси, потому что целью военных
игр было удовлетворение аппетита конкретного князя, -- а там, хоть трава не
расти! Теперь же, захват власти и подчинение княжеств единому центру имели
историческое значение, -- собиралась Русь вокруг Москвы, формировалась
династия, появлялась наследственная линия от отца к сыну: Василий -- Василий
-- Иоанн -- Василий -- Иоанн. Деньги постепенно оседали в одной кубышке,
боярские дети служили на отцовских должностях, начальников в провинции
хорошо было назначать из Москвы. И можно не из князей. Это было уже благо
для будущей Империи.
Опять работа Писца стала скучной и однообразной: Тверь, Новгород
Великий, Новгород Нижний, Суздаль. Наши татары, чужие татары, разбойники
волжские -- ушкуйники новгородские.
Тохтамыш потерпел поражение от Тамерлана (Тимура), Золотая Орда на
несколько лет почти перестала существовать. Тимур пошел на Русь, взял Елец.
Василий стал с войском по берегам Оки. Тимур повернул восвояси, будто бы в
день прибытия в войско иконы Владимирской богоматери. За это Тимура на Руси
очень полюбили. Во времена позднего романтизма именем людоеда стали даже
называть пионерские отряды и детей в ответственных советских семьях.
Орда собралась потихоньку, но была уже не та. Ее войска нападали на
окраины Руси, даже осадили как-то раз Москву, но без успеха. Татары
Тохтамыша убрались служить литовцам в их приготовлениях к Грюнвальдской
битве.
В 1410 году литовский король Витовт, польский король Ягайло (помните
его возню в тылу Донского перед Куликовской битвой?), всякие наемники,
жмудь, Русь польско-литовская -- полки смоленский, полоцкий, витебский,
киевский, пинский и прочие и с ними татары всех конфессий собрались
покончить с Орденом.
Немцы педантично подсчитали свое войско -- 383 тысячи человек. У
Витовта с Ягайлой было 163 тысячи. Рыцари ударили мощно и правильно, как по
нотам, -- свиньей. Но центр интернационала выдержал удар: смоленский полк
лег весь, но не отступил. За какую идею бились смоляне в католической армии?
Нам не понять. Но дело свое они сделали. Витовт напал со всех сторон, татары
вороньем рвали белое мясо, и рыцари понесли страшное поражение: пал Великий
Магистр Ульрих фон Юнгинген, 40 000 (тысяча сороков, восемьдесят побед
Невского!) немцев погибло, пятнадцать тысяч уведено в плен. Это было уже не
прохладное, Ледовое, а настоящее побоище. Орден был раздавлен. Еще несколько
десятилетий продолжалась его агония, но дела ему в Восточной Европе уже не
оставалось. Все славяне были крещены дважды и трижды.
Потихоньку окраины России Северной успокоились, когда пришла "мирная"
напасть. Стал свирепствовать странный, невиданный мор, во время которого 27
февраля 1425 года после успешного тридцатишестилетнего правления умер и сам
великий князь Василий Дмитриевич.
Итоги его княжения были таковы, что в воздухе стало ощущаться
приближение новых времен. Запахло Империей. Писец стал скрупулезно
записывать, какие бояре были старшие, какие под ними, кто в каком бою
отличился, кто за Москву назидательно пострадал. Историк тоже был доволен:
среди бояр Василия Дмитриевича ему удалось отыскать Федора Андреевича Кошку,
посла московского в Орде. От этого дипломата произошло много Кошек и
Кошкиных, которые служили князьям верой и правдой и заложили основу будущей
династии Романовых, любезной перу Историка.


Василий Васильевич Темный

Василий Васильевич очутился на престоле в 10 лет.
-- Ничего страшного, -- успокаивали мамки и няньки, -- вон дедушка
Дмитрий тоже в 11 лет остался за старшего, а какой вырос богатырь! Бояре
московские встали стеной за малолетнего князя: новая система была им понятна
и приятна. Пока на Василия перешивали отцовы и дедовы вещи, бояре воевали
под Костромой, Звенигородом и Нижним -- наставляли на путь истинный тамошних
претендентов.
Церковь была в седле!
-- Нету никакой вакансии, господа, -- огнем и мечом объяснял боковым
Рюриковичам новую правду бытия митрополит Фотий. -- Наши святые отцы выбрали
верную тактику. Они не лезли в дела престола мирского. Они не пытались
управлять князем московским, как епископы европейские -- своими королями.
Они стали верными и квалифицированными строителями Империи, вольными
каменщиками новой кремлевской стены.
Война продолжалась. И опять подтверждалось, что Иго выгодно князьям,
что оно необходимо для решения важных задач. Налоги в 10% были не столь уж
тягостной платой за возможность быстро решить проблемы наследства, разрубить
неразвязные мотки древнего семейного права. Не рады были Рюриковичи, что их
прапрапрадед Ярослав был такой Мудрый, что каждый великий предок норовил
утрудить Писца и оставить потомкам завет, закон, устав. Сейчас, при Орде,
можно было делать дела без оглядки на дедушкины сказки.
По старым правилам, после Василия Дмитриевича должен был править его
брат Юрий Дмитриевич. А маленький Вася должен был гулять. А вот когда бы
дядя Юрий умер, да дядя Андрей умер, вот тогда Вася был бы великий князь --
как сын старшего из сыновей Донского. Даже если бы так и произошло, то очень
тоскливо стало бы детям Юрия -- Василию Косому и Дмитрию Шемяке (видите: в
обиход вошли клички, чтобы не запутаться в бесконечных Василиях и Дмитриях;
их было столько, что родовая фамилия, ну скажем, Рюриков, проблемы не
решала, а потому и не прижилась). Боярам тоже было кисло. Только бояре
усидятся в думе, как при перемене княжеской ветви их всех отправляют по
деревням или того хуже -- на войну. Короче, старый порядок никого не
устраивал. Нужно было его ломать. Василий послал бояр в Орду с требованием
продать ярлык, как продали его отцу.
-- Отцом Василием Дмитриевичем великий хан доволен остался? -- Доволен!
-- Так чего ж вам еще? Сын тоже не подведет.
Татарам такое престолонаследие было понятно с детства, с первой соски
кумыса. Поэтому, когда Юрий Дмитриевич начал доказывать свою правоту по
архивным документам, хан заскучал, раззевался и сказал, что по-рюсски не
шибко понимает.
Василий стал великим князем, но Юрий был еще силен. Он и его сыновья
дважды и трижды выгоняли Василия из Москвы, но сами усидеть там не могли. И
каждый раз они освобождали от себя столицу нашей родины не в результате
военного поражения, а из-за очевидности политического расклада.
-- Где король бубен? -- В Коломне у Василия.
-- Где прочие тузья-князья? -- А у него же.
-- А где самые червовые дамы? -- На руках у Василия и его бояр.
В общем, Москва -- Москвой, а князь сам по себе. Тут уже
просматривалась система, круговая порука, всероссийский сговор. Вот она где
вылазила, Империя! И Орда ей, ох как, помогала.
Итак, утверждение наследственности по прямой стало делом техники и
некоторого времени. Пока тянулось это время, Иго должно было продолжаться, и
Орда могла спать спокойно. Если бы Орда, не дай бог, рассосалась по степям,
то пришлось бы русским людям строить на Дону липовый фанерный Сарай, сажать
там кого-нибудь безобидного дурачка, кормить его, поить, обувать и одевать в
ханские тряпки. И разыгрывать время от времени сцену "Приезд великого князя
Владимирского в Орду с дарами и данью" или "Ханский суд, кому на Руси впредь
княжить и жить хорошо".
Орда была полезна, но уже слаба. Ярлыки продавала быстро, а чтобы
оформить вызов неугодного князя в Сарай и там его принародно казнить, --
нет, этого уже не получалось. Поэтому вслед за правом Мудрого и правом
богатого на Руси снова стало утверждаться право сильного. Дрались уже не на
шутку.
Василий пленил Шемяку. Косой хотел напасть неожиданно, но был встречен,
разбит и тоже пленен. Его союзники продолжали воевать и захватили
великокняжеского воеводу Александра Брюхатого. Этот толстяк был как бы
министром обороны Василия. Князь заплатил за него приличный выкуп, но враги
оказались коварны: деньги взяли, -- Брюхатого уволокли в дальний плен.
Василий рассердился, под руку ему попался Косой: "Ах ты -- Косой! Ну, ладно,
ладно", -- и велел ослепить косого брата. По старинке.
Дедовское средство помогло, и Василий спокойно правил целых 5 лет -- с
1440 по 1445 год. В этом году случилась с князем обычная русская
неприятность. Пришел на Русь хан Улу-Махмет. 6 июля русское войско в полном
облачении вышло на поле под Суздалем, но незванные татарские гости не
показывались. Тогда хозяева сели ужинать сами. Начали с сухого, пивка с
прицепом, а чем закончили, того Писец дрожащей рукой уж и не записал. Спали
допоздна. Встали с тяжкими головами, помолились и собрались, опохмелившись,
лечь досыпать, да надоедливые разведчики принесли весть, что какие-то татары
форсируют Нерль. Полезли в седла с тяжкой головой, налетели бесшабашно на
татар. Татары побежали, но посреди бегства выполнили неуловимый для мутного
глаза маневр, развернулись и совершенно разбили русских. Великий князь бился
за троих, -- татары троились в прицеле, -- но был ранен и попал в плен.
Шемяка к битве не поспел.
Татары из садизма послали в Москву нательный крестик князя. В Москве,
по уверениям Писца, поднялся обычный в таких случаях вселенский вопль и вой.
"Рыдание было многое", -- привычно божился наш грамотей. А тут еще по
причине июльской жары или пьяной шалости с огнем запылала вся столица. Не
осталось ни одного дерева, ни единого деревянного дома, да и каменные дворцы
и церкви посыпались от жара. Народу погорело более 700 человек, добра
списали на пожар немеряно, особенно пострадали беженцы из оккупированных
татарами районов, их барахло свалено было в сараях без разбору. Повторилась
история времен Тохтамыша. Княгини убежали в Ростов. Богатые стали грузить
фуры. Подлая чернь строилась обороняться насмерть. Дезертиров хватали,
ковали в железо.

Но татары не спешили на Москву, хотели взять побольше -- пострадать
поменьше. Они списались с Шемякой, направили к нему посла. Посол был принят
с честью и угощением. Пока он потом отлеживался и отпаивался, хан в Орде
подумал, что посол убит. Начал тогда хан договариваться с пленным Василием:
дескать, отпущу тебя с честью и славой, а ты мне дай выкуп -- 200 000 (пять
тысяч сороков!) ваших, значит, рублей. Пришлось Василию прихватить с собой
из Орды целую налоговую команду, чтобы она сама эти деньги добывала. Чтобы
народ наш русский на Василия не обижался, а татар возненавидел еще сильнее.
Опять подставили Орду!
Финансовый и политический кризис разразился страшный. Шемяка стал
распространять сведения о тайных статьях договора Василия с ханом. Будто бы
если Василий деньги вовремя не отдаст, то Москва в цельности и сохранности
переходит под управление Улу-Махмета. Видать -- надменный азиат решил
вкусить плоды цивилизации, поспать на койках в теремах, поездить в тройке с
бубенцами, ну и так далее. А Василию в этом случае оставлялась Тверь. Вот и
загрустили тверские и прочие князья.
Да и народу было кисло. Ведь это с него драли подать на выкуп дорогого
князя, не пожелавшего бесплатно помереть за народ.
Расклад стал меняться. Как-то незаметно все крупные карты оказались в
колоде Шемяки. Даже московские шестерки тайно сговаривались против батюшки.
А были среди этих шестерок и червовые бояре и трефовые чернецы, -- смущенно
вздыхал Писец.
12 февраля 1446 года москвичи предали своего князя, сообщили, кому
следует, что он поехал к Троице помолиться. О чем молился князь, осталось
его интимной тайной, но Бог его не защитил, и с последним всенощным ударом
княжеского лба о церковный пол рухнули московские ворота. Ну, не рухнули,
конечно. Открыли их спокойно расчетливые москвичи навстречу новой жизни.
Мать и жена Василия сразу попали под стражу. Казну пограбили -- на то
она и казна. Ощипали верных Василию бояр. Не забыли и простых, пассивных
граждан. Успех был полный. И даже кровь не пролилась. Князь Можайский,
козырный друг Шемяки, немедля кинулся в Троицу с войском.
В несчастный день 13 февраля (уж не пятница ли была?) Василий продолжал
упражнять поясницу, когда ему сказали, что войска Шемяки окружили его всего,
с ног до головы.
-- Не может быть, чтобы брат пошел на брата, когда я с ним в крестном
целовании! -- запричитал Василий...
Тут мы с вами, дорогие читатели, имеем полное право заподозрить
великого князя в блажной придури или душевном нездоровье. Ну, пусть он не
читал книжек нашего Писца. Ну, пусть он в пол-уха слушал бабушкины сказки.
Но сам-то он брата Косого лишил света божьего? Так что ж тут обижаться! Во
власти братьев нет!
Писец присутствовал при этих событиях и мастерски описал все сцены.
Посланец, принесший черную весть, был сам из предателей князя. Поэтому было
велено поставить его в воротах в удобную позу и выбить со двора вон. Далее
была снаряжена разведка. Разведчики поехали шумно. Шемякин дозор их заметил
загодя. Поэтому многочисленные ратники были спрятаны в санях под хворостом.
Нестроевые малые изображали возниц. Разведка подъехала к обозу с дурацкими
расспросами: откуда дровишки, да, может быть, видали каких-нибудь военных?
-- Отчего ж не видать? Видали! Вот они у нас под дровами лежат! Войско
встало из саней. Бежать разведке было невозможно, снег вокруг лежал на
девять пядей -- кому по пояс, а кому и по грудь, -- февраль, Россия!
Великий князь увидел свою разведку уже в окружении неприятельской
армии. Кинулся к коням, ан нету коней! -- все под разведкой. Кинулся к людям
своим верным, хотел поднять их на смертный бой, но бубновые молодцы
"оторопели от страха". Князь побежал по глубокому снегу в монастырь и
заперся в Троицкой церкви.
Тут же в монастырь въехала конница московского боярина Никиты
Константиновича. Командир хотел было на плечах неприятеля ворваться в
церковь. Но конь страшно заржал, пытался пасть на колени, копытом совершал
конвульсивные движения, похожие на крестное знамение. Досадливый Никита
соскочил с набожного коня, но споткнулся о камень и расшибся. Поднят он был
невменяемый и бледный, как мертвец. Откуда-то противно воняло серой.
Подъехал Иван Можайский и стал кричать: "Где князь?". Князь из-за двери
храма завел жалобную песнь...
Вот, черт, -- не при храме будь помянут! -- ну, как же жалко, что не
было тогда звукозаписи! Пропало для потомков крупное
вокально-инструментальное произведение. Но текст песни, к счастью, был
спасен Писцом:
"Братья! Помилуйте меня! Позвольте мне остаться здесь, смотреть на
образ божий, пречистой богородицы, всех святых; я не выйду из этого
монастыря, постригуся здесь!" -- фальцетом выводил Василий.
Хор мальчиков-головорезов из охраны Можайского отчеканил припев:
"Пострижется, собака, как же!".
Василий взял икону с гроба святого Сергия Радонежского, сам открыл
дверь в храм и встретил Ивана новым куплетом:
"Брат! Целовали мы животворящий крест и эту икону в этой самой церкви,
у этого гроба чудотворцева, что не мыслить нам друг на друга никакого лиха,
а теперь и не знаю, что надо мною де-е-елается?".
Архангелы басами отрезали контрапункт: "У-зна-ешь!".
Князь Можайский набрал в богатырскую грудь морозного загорского воздуха
и повел свою арию коварным баритоном:
"Государь! Если мы захотим сделать тебе какое зло, то пусть это зло
будет над нами; а что теперь делаем, так это мы делаем для христианства, для
твоего окупа. Татары, которые с тобою пришли, когда увидят это, облегчат
окуп".
На человеческом языке это означало, что ты, князь, родину проторговал,
свою шкуру оценил дороже всего госбюджета, помогаешь татарам грабить всех
бояр, крестьян и горожан, и нам так дальше терпеть невозможно. Так что,
князь, не беспокойся, что надо будет, то мы с тобой и сделаем. Лишь бы
поправить положение в экономике.
Опера продолжалась. Под красивый и грустный колокольный перезвон
Василий положил икону на место и стал молиться с такими слезами, что из
гроба святого Сергия явственно послышалось странное постукивание, а массовка
вся прослезилась. Иван Можайский тоже не выдержал и, прикрывая глаза боевой
рукавицей, вышел вон. "Возьмите его", -- бросил охране.
Василий в полной прострации вышел на воздух и пытался продолжить фарс:
"А где же брат мой, Иван?", -- фальшиво стенал он.
Оклемавшийся Никита Константинович рявкнул последнюю ноту: "Да будет
воля божья!", и поспешил прекратить безобразие. Василия затолкали в обычные
сани и повезли в Москву.
Здесь Шемяка три ночи, 14, 15 и 16 февраля, перечислял ему грехи перед
народом и государством. Припомнил и ослепленного Косого. Тут пригодилась и
"Русская Правда" с моисеевой заповедью "Око за око". Так что Василия тоже
ослепили и сослали в монастырь. С тех пор за князем закрепилась кличка
Темный -- не по делам его, но по диагнозу окулиста.
Началась новая кадровая канитель. Одних рассаживали по городам, других
пристраивали к военным и гражданским ведомствам, третьих ссылали в монастыри
и деревни. Самые наглые сопротивлялись и бежали в Литву.
Как и водится, должностей и волостей оказалось меньше, чем людей. Опять
возникла оппозиция из бывших своих. Они стали думать, как вернуть Темного и
стать при нем в чести. Собралась немалая команда. Если опустить боярские
титулы, а оставить только клички: Стрига, Драница, Ощера, Бобер, Русалка,
Руно, -- то получалась не политическая партия, а воровская малина. Ватага
эта никакого дела сделать не успела, но напугала усталого Шемяку, и он засел
с митрополитом совещаться, не выпустить ли Василия из плена. Решено было
выпустить, но укрепить этот акт проверенным средством -- крестным
целованием.
Снова был сыгран неплохой акт. На фоне золотой московской осени 1446
года Шемяка с церковной бутафорией торжественно проехал в Углич, где сидел
Василий, выпустил его с детьми и присными из заточения, сольно просил
прощения и каялся. Слепые склонны к песнопениям, и Василий снова завел
безудержное бельканто:
"И не так еще мне надо было пострадать за грехи мои и
клятвопреступление перед вами, старшими братьями моими, и перед всем
православным христианством, которое изгубил и еще изгубить хотел. Достоин я
был и смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие, не погубил
меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться".
Слезы из слепых глаз текли ручьем, все присутствующие, хоть и знали
княжьи повадки и ухватки, но умилялись и плакали. На радостях Шемяка закатил
для бывших пленников буйный пир. Василий получил на прокорм Вологду, дал
"проклятую грамоту", что никогда не полезет больше на великое княжение. В
"проклятой грамоте" Василий божился, что если я хоть подумаю о Москве, хоть
вспомню Кремль и Красную площадь, так чтоб меня тут же черти утащили в самый
страшный, татарский сектор преисподней!"
Это было очень серьезно. Поэтому, когда к освобожденному Василию
набежали старые и новые дружки и стали подбивать его на царство и дележ
портфелей, то Василий крепко призадумался. Бог с ним, с крестным целованием,
его кроет простой плевок в пол. Бог с ними, покаянными слезами, -- это у
меня перерезаны слезные протоки. А вот "проклятая грамота" -- это страшно.
-- Ну, что ты, государь! Какие страхи? -- успокоил Темного
кирилло-белозерский игумен Трифон. -- Проклятую грамоту я снимаю на себя!
-- Как "снимаю"? Разве так можно? -- засомневался князь.
-- Отчего же нельзя? -- резонно басил поп. -- Теперь я не претендую на
княжение, а ты -- на мой скромный приход. Мах на мах, не глядя!
-- А ведь и вправду, не глядя! -- обрадовался слепой и поехал
нашаривать и наощупь тасовать свою колоду.
По мере продвижения князя к Москве к нему присоединялись многочисленные
сторонники. Подоспели и верные татары, очень им хотелось видеть Василия в
Кремле и продолжить с ним финансовые расчеты. Шемяка и Можайский вышли
навстречу проклятому клятвопреступнику. Но пока их войско было в походе,
Москва снова предалась из рук в руки. Боярин Василия Михаил Плещеев с
маленьким отрядом подъехал к Кремлю в самую ночь перед Рождеством. Ворота
приоткрылись, московские сидельцы подумали, что это ряженые с колядками.
Плещеев без шума захватил Кремль.
Шемяка и Можайский были окружены с четырех сторон, люди от них побежали
толпами. Начались переговоры. Шемяка каялся, возвращал казну и пленных,
просил оставить ему былую вотчину, чтобы все остались при своих, как ни в
чем не бывало. Договор был заключен и подтвержден свежими "проклятыми"
грамотами. Поэтому очень чесались руки его нарушить, и Шемяка не уставал
заводить крамолы, отказывался вносить свою долю в выкуп, все еще собираемый
по Руси.
Василий притворно возмущался: что же это за проклятие такое, что его
никто не боится! Велел святым отцам самим заняться этим делом. Пять владык
стали урезонивать Шемяку. Писец трещал пером без устали, едва поспевая за
преосвященным красноречием: "Дьявол вооружил тебя желанием самоначальства, и
ты поступил с ним (Василием -- С.К.), как поступили древние братоубийцы Каин
и Святополк Окаянный..."
Текста было много. И мысли в нем были ценные, они обобщали княжескую
мораль -- только имена подставляй. Выходило, что "желание самоначальства" --
от дьявола, братьев казнить и ослеплять -- смертный грех. Так и Шемяка и
Темный -- оба получались антихристами, а вместе с ними и все прошлые и
будущие Рюриковичи и Романовы. Вот к чему приводит неумеренное вдохновение.
Перестарались, бородатые!
Шемяка нравоучения не воспринял, снова воевал несколько лет, не
останавливаясь даже на Пасху. Снова целовал крест и подписывал проклятья на
себя самого, снова садился в седло. А что ему еще оставалось делать? Не
землю же пахать, не пшеницу сеять...
И только в 1453 году в Великом Новгороде удалось успокоить Дмитрия
Юрьевича Шемяку навеки. Способ вспомнился для этого верный. Московский
подьячий уговорил боярина Шемяки Котова на застольное предательство. Котов
дал команду повару чуть-чуть освежить меню. В результате кулинарных опытов
Шемяка скончался: курица в его тарелке оказалась "напитана ядом". Подьячему
присвоили очередное звание -- "дьяк". Повар раскаялся, постригся в монахи и
служил в обители святого старца Пафнутия Боровского. Старец частенько
указывал на его скорбную фигуру своим ученикам: "Сей человек, иноческого
ради образа, очистился от крови!".

Простые решения понравились Василию. Он начал жестоко преследовать всех
подряд удельных князей, а детей их при случае умучивать насмерть, чтобы
просторнее было Москве в великокняжеском раскладе. Изгнанников ловили и
казнили в Москве, крамолы их записывали в Степенной книге.
Историк удовлетворенно констатировал, что так постепенно были пресечены
внутримосковские усобицы. Москва окрепла, расцвела и похорошела. Оставалось
только додушить крупные княжества, покончить с Новгородом, Тверью,
рязанями-казанями разными. Работы на Руси было невпроворот. Только воюй,
режь и жги. Если бы еще не отвлекаться на подлое земледелие и нелепые
ремесла!
Незаметно подошла и круглая дата -- 1462 год -- шестисотлетие Рюриковой
Руси! Вот время летит! Казалось бы, только вчера не знали, что и делать с
этой глупой страной, а вот, поди ж ты, сколько уже извели желающих ее иметь.
Прилично было бы отметить великий юбилей. Памятников каких-никаких
поставить, мостовые подмостить, бандитов амнистировать, торжественно казнить
политических, исполнить колокольную кантату с фейерверком.
Но в самом начале юбилейного года расхворался великий князь. Врачи
признали у него сухотную болезнь. Теперь-то мы знаем, что высшие
руководители часто страдают такими штуками, сами нескольких наблюдали.
Болезнь эта происходит от непрестанных и непосильных трудов во благо
Отечества. Начальник как бы отдает свою силу народу, а сам постепенно
угасает, затрудняясь уже самостоятельно и бумажку подписать. Светлая ему
память!
Но Василий был темен. Подумалось ему, что есть в его болезни какой-то
высший знак. Стал он лечиться проверенным способом: к слезной молитве
добавлять прижигание отнявшихся членов горящим трутом. У других больных
после этого руки начинали пошевеливаться и уже не болтались плетьми на
торжественных приемах. А у Василия, напротив, ожоги стали гнить. Лекари и
попы поняли, что это срабатывают проклятые грамоты, огонь лечебный на теле
князя превращается в огонь адский! Крестясь и заикаясь, отпрянули отцы
святые и лекари от умирающего раба божьего, забыли клятву Гиппократа.
Василий все понял по их глазам и уцепился за последнюю надежду: стал
проситься в монахи. Попы отводили глаза: куда ж такого темного на светлые
небеса! Придворные тоже заупрямились. Старый полумертвый князь им был
выгодней прихода новой команды. Так и скончался Василий Васильевич --
грешный и темный внук святого и светлого Дмитрия Донского. Схоронили его
поспешно до неприличия -- на другой день после смерти, хоть и было это --
воскресенье.

Неисправимый Горбатый

Иван Васильевич был провозглашен великим князем еще при жизни отца.
Василий Темный знал, что при его грехах и новизне прямого наследования
немало найдется претендентов на престол. Поэтому и спешил он оформить дело
побыстрее. За глаза Иоанна называли Горбатым. То ли он и правда был сутул
или горбат, то ли поведение его в быту и делах было непрямым.
Новый князь сходу потянул упряжку в правильном направлении. Он не стал
переосмысливать политику государства. Он с детства знал правила игры и был
готов к ней.
Историк с восторгом представил нам нового властителя.
"Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков
вступил на московский престол..." -- начал он профессорским тоном,
притормаживая на запятых, чтобы мы, его ленивые слушатели, успевали
записывать. Но Писец увлекся игрой в "балду", которую я подсунул ему как
знатоку русского языка. А сам я откровенно скучал.
-- Что вам, сударь, не нравится на этот раз? -- возмущенно и обиженно
прервался Историк.
-- Ничего, ничего. Я вспоминаю имена "умных, трудолюбивых и бережливых"
предков Горбатого. Их нужно золотыми звездами впечатать в какую-нибудь
столичную мостовую, чтобы москвичи помнили, кому обязаны своим счастьем. Да
и гости столицы, приезжающие из ободранных и голодных провинций за едой и
одеждой, тоже должны иметь место, куда плюнуть с досады.
Историк надулся и продолжал уже нормальным голосом:
"Дело собирания Северо-Восточной Руси могло почитаться уже законченным;
старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был
последний, уже легкий удар, чтоб дорушить его".
-- Ну, а я тебе что говорил? -- толкнул я в бок "обалдевшего" Писца. --
Они любили рушить, ломать, а не строить. Все прыжки и пируэты князья
совершали вокруг российской землянки, а не вокруг ордынского сарая. Сейчас
бы Историку завопить в радостном предчувствии, что пора завалить Сарай, что
он уже качается под свежим донским ветром. Ан, нет. Валить им надо не Сарай,
а Россию -- ту, что наросла диким крестьянским мясом на кривом скелете
Рюриковой генеалогии.
Историк упрямо продолжал нести околесицу:
"Отношения всех частей народонаселения ко власти княжеской издавна уже
определились в пользу последней: надлежало только воспользоваться
преданиями, доставшимися в наследство от Византийской империи, чтобы
выказать яснее эти отношения, дать им точнейшее определение".
Мы с Писцом захихикали под парты: нам увиделась красивая сцена.
На просторном склоне кремлевского холма, там, где сейчас Васильевский
спуск, собрались толпы праздношатающихся москвичей. Бьют колокола сорока
сороков московских церквей. По небу тихо пробираются кружевные облака. Из-за
поворота Москва-реки выплывают белокрылые корабли с гостями и дарами из
Твери, Новгорода, Европы, а если "выказывание отношения" затянуть лет на
сорок -- к концу правления Горбатого, -- так и из Америки! Крестные ходы от
разных епархий наматывают обороты вокруг златоглавых соборов. На Красной
площади тоже не продохнуть. На Лобном месте артистично рубят головы
государственным преступникам из прошлогодних подвальных запасов. Из Спасских
ворот выходит Государь Иван Васильевич с немалой свитой. Писец влазит на
бочку и звонким голосом читает сказ собственного сочинения, как православная
Русь пошла есть от Византии, да какие в этой Византии бывают чудесные
погоды, -- ну прямо, как здесь и сейчас!
Постепенно наивные москвичи начинают грезить наяву и видеть, как в
Константинополе все ходят в белых одеждах, а императоры Константин и Роман
-- так и в золотых! И святая Ольга -- вот она, живая -- внимательно слушает
азы христианства, которые Константин нашептывает ей в ухо. И оттуда, из
древних святых палестин, вдруг начинает неумолимо надвигаться на Россию
православное благочестие. И теперь Москва сама становится центром Вселенной,
раз уж Константинополь вырезали турки, а Рим тамошние попы пропили
германцам. И, ясное дело, что все это московское величие и благополучие
никак невозможно без светлого и великого князя Иван Василича, многие ему
лета!
Народ заходится в восторженном крике, трезвые орут: "Слава! Слава!", но
большинство перебивает их: "Аминь!".
Писец призывает собравшихся поднатужиться и дать "точнейшее
определение" великому князю, "иже с ним". И сразу из толпы на скользкую
стенку Лобного места вылазит какая-то странная личность и начинает
определять князя татарскими словами. Толпа гудит. Все понимают, что эти
слова как раз и дают точнейшее определение князю, его роду и потомству,
вдовствующей княгине -- его матери, планам князя утопить в крови русскую
Тверь, русский Новгород, русскую Рязань и почти русскую Казань -- родину
оратора.
Присутствующие в толпе активисты, работники каких-то неведомых
московских контор, тут же кидаются к болтуну, сбивают сироту казанскую с ног
и вне очереди тянут в середку Лобного места, где пыхтит и кряхтит от
непомерных усилий потный культурист с говяжьим топором. Подается знак на
колокольни прибавить громкость. Звук колоколов взрывается, глушит толпу и
даже достигает небес. Там, правда, на него не обращают никакого внимания...
Тут мы с Писцом приходим в себя и долго сидим молча, наблюдая, как
почтенный историк зачем-то шевелит губами в кромешной тишине.
Итак, Иван возглавил государство и сразу взял быка за рога, а свой рог
оборотил в сторону ненавистного Новгорода. Пора его было брать. Все условия
к тому были хороши. Иго кончалось, его не отменяли только на всякий случай.
Русские княжества замерли в предсмертной немощи. Литва и Польша грызлись
между собой.
В самом Новгороде было два приятных обстоятельства. Там служил владыка
Иона, волей-неволей подвластный московскому тезке митрополиту Ионе. Его
можно было запугать карой небесной и опалой земной. Так что, церковь в
Новгороде лила воду на московскую мельницу, -- не зря отлынивали старинные
новгородцы от пометки крестом!
Вторым приятным фактом было то, что Новгородом правила женщина. Звали
ее Марфа. Она была вдовой посадника Исаака Борецкого. Иоанн думал, что сбить
эту тряпичную куклу с кипящего новгородского чайника будет легко.
Потянулась череда враждебных действий. Подстрекаемые семейством
Марфы-посадницы новгородцы придержали дань, перестали ходить на суд к
московскому послу, стали потихоньку возвращать земли и воды, отнятые Темным.
Литовская партия уговаривала новгородцев вступить в конфедерацию с западными
соседями, оборотиться с дикого Востока на просвещенный Запад. Тут, как на
грех, в конце 1470 года умер владыка новгородский Иона. Без его окриков и
угроз анафемой новгородцы расслабились и пригласили к себе из литовского
Киева князя Михайлу. Вскоре состоялись честные выборы нового владыки. Жребий
выпал на представителя московской партии Феофила. Другой претендент, ключник
покойного владыки Пимен, воспользовался доступом к кассе, передал деньги
Марфе для раздачи взяток. Эти воровские дела и вовсе раскололи Новгород.
Народ зашумел, забегал, Пимена схватили, пытали, отняли у него остатки
украденных денег да заодно и дограбили церковную казну дочиста.
Дипломатия между Москвой и Новгородом продолжалась до весны 1471 года,
когда погода позволила Москве "сесть на коня". Набрали с собой мелких
родственников и отряды "служилых татарских царевичей". Писец с честью
выполнил нелегкую задачу -- в двух словах сформулировал наступательную
доктрину, оправдал князя за убийство соотечественников, да и восславил его
до небес: "Новгородцы отступили не только от своего государя -- и от самого
Господа Бога; как прежде прадед его, великий князь Димитрий, вооружился на
безбожного Мамая, так и благоверный великий князь Иоанн пошел на этих
отступников..." Тут я хотел треснуть наглого писаку в гривастый затылок, да
не дотянулся -- увертлива оказалась чернильная сволочь! Ну, так я отобрал у
него обратно пачку размеченных листков для игры в "балду".
Московская армия вторглась в новгородскую землю с приказом: разойтись
веером, жечь, пленить и казнить жителей без милости. 29 июня усталые
каратели собрались вокруг князя в Торжке. Армия получилась большая -- в
несколько десятков тысяч: это напуганные удельные князьки сгоняли народ под
московские знамена. Даже Псков, давний побратим и сострадалец Новгорода, на
этот раз предал его.
В Новгороде началась поголовная мобилизация. Но войско, собранное из
купцов, крестьян, гончаров и плотников, поднималось трудно. Приходилось то и
дело ловить дезертиров и бросать их в Волхов. 40 тысяч новгородцы все-таки
собрали. Двинули на предательский Псков, но промахнулись. Попали на полк
великого князя Иоанна. 14 июля тысяча сороков новгородских схватилась с
сотней сороков московских. Москвичи не выдержали, побежали, но тут в тыл
новгородцам ударила татарская конница. 12 тысяч новгородцев было убито на
месте. Остальные скрылись. Победителей было слишком мало, чтобы организовать
погоню.
В те же дни еще одна, двенадцатитысячная, новгородская армия князя
Шуйского была разбита другим московским полком -- тоже в сто сороков.
Однако в этот раз Новгород еще не был взят Иоанном. Новгородцы
подкупили его братьев и бояр, и те упросили князя смилостивиться и обойтись
выкупом в 15 000 рублей. Тут же подоспели телеги с деньгами. Иоанн оттаял
душой, наблюдая, как проворные подьячие считают монеты золотые да, не
считая, взвешивают серебряные. Был заключен мирный договор на прежних
московских условиях.
В течение следующих четырех лет Новгород зализывал раны. Но тело его
теперь еще быстрее пожирала обычная болезнь. Две партии, Московская и
Западная, дрались исподтишка, писали кляузы, судились праведно и неправедно.
Осенью 1475 года Иоанн пошел на Новгород "миром", но "со многими людьми" --
на всякий случай. Будто бы обыватели сами позвали его остановить измену.
Прошли показательные суды, много "западников" было схвачено. Но казней не
случилось, -- новгородцы выкупали осужденных то за тысячу, то за полторы. Не
за человека, конечно, -- за всю скамью подсудимых. Иоанн быстро вернулся с
деньгами и невыкупленными преступниками в Москву. Теперь вообще все судебные
тяжбы новгородцы должны были совершать в Москве, как раньше москвичи -- в
Орде. Обозы с детьми и вдовами, толпы подсудимых крестьян, возы и кареты
опальных бояр новгородских потянулись в Москву на суд и расправу.
Писец, скучая без "балды", писал горькую правду о судебных и военных
издевательствах Москвы над новгородцами: "Этого не бывало от начала, как
земля их стала и как великие князья пошли от Рюрика на Киеве и на Владимире;
один только великий князь Иван Васильевич довел их до этого".
Иоанн не успокоился на попрании старины новгородской. Он знал, что
демократия -- это такая зараза, что чуть зазеваешься, и по всей Руси начнут
князей выбирать на вече. И доказывай потом уличной черни, что ты самый
способный и умный, трудолюбивый и честный. Нет, с Новгородской республикой
надо было кончать. Оставалось только дождаться случая.
31 мая 1477 года в Новгороде "встал мятеж". Захар Овин оговорил Василия
Никифорова, что тот в Москве присягнул князю против Великого Новгорода.
Собралось вече, злость против Москвы вскипела выше куполов Софии
Новгородской. Никифорова порубили на части. Злость не утихла. Порубили
доносчика Овина. Злость упала до отметки ручного боя. Побили до полусмерти
промосковских бояр. Остальных подозреваемых помиловали, взяли с них
формальную присягу. Злость спала, но осталось отчаяние от безвыходности, от
слабости и предательства западных покровителей. Подколенной дрожью
напоминала о себе страшная далекая Москва. "С этого времени, -- вздыхал
Писец, -- новгородцы взбесновались, как пьяные, всякий толковал свое, и к
королю опять захотели". К Иоанну были миром отосланы его наместники. В
напутствие новгородцы, как бы извиняясь, говорили, что уж лучше будут жить
по старине. Они надеялись, что Москва махнет на них рукой...

Итак, повод был налицо. Иоанн заручился благословением матери, братьев,
бояр и митрополита. Стал собирать войско. В Новгороде всполошились, послали
за "опасными грамотами" для проезда в Москву своих послов. Но Иоанн выслал в
Новгород "складную" грамоту о том, что прошлое крестное целование отменяется
потому-то и потому-то. Видите, как просто. Не надо плевать в пол, не надо
перекладывать грех на попа-самоубийцу. Просто написал казенный документ -- и
свободен!
30 сентября московское войско двинулось на Новгород, а 10 октября уже
ночевало в Торжке. Тут в ноги князю упали новгородские бояре Клементьевы.
Они ехали за опасной грамотой, да не доехали. А теперь просились в службу к
Иоанну против Новгорода. Предательство -- добрый знак! Новгородцы снова и
снова посылали за опасными грамотами. Но "опасчиков" сажали в обоз, в
Новгород коварно писали, что "опас" уже дан, не давать же другой! А куда
ваши опасчики подевались, то Бог весть!
Иоанн подкрался к Новгороду на 120 верст, потом на 50, потом на 30. По
новгородским волостям "ходил меч и огонь". Владыка новгородский Феофил упал
в ноги князю, стал упрашивать и умаливать, клясться в верности. Князь молча
отвернулся от посла, но велел позвать его обедать. Опять повезли взятки
московским боярам. Опять стали соглашаться на неволю. Иоанн молчал, но полки
неумолимо придвигал к проклятому городу. Были взяты ближние монастыри и
Городище. Прямо на ходу продолжались переговоры с новгородскими послами. В
общем, это был пустой базар для отвода глаз. 27 ноября новгородцы увидели
своих послов, возвращавшихся ни с чем, а за ними переходило замерзший Волхов
московское войско. Началась осада. Московские отряды посменно ходили
кормиться по волостям. Новгородцы голодали. Каждые три дня владыка Феофил
осмеливался снова просить у государя милости.
-- Я не пойму, чего вы просите, -- грозно ворчал Иоанн, -- я сказал:
теперь у вас будет мое государство, как на Низу, в Москве.
-- Ой, да мы ж низового государства не знаем и не умеем, -- лукавил
Феофил.
-- Государство наше таково, -- милостиво разъяснял Иоанн, -- вечевому
колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство все НАМ
держать, селами НАМ владеть, как владеем в Низовой земле.
Поняли новгородцы, что свободе их конец. Или конец жизни. Да тут еще
слух прошел, что государь всех новгородцев выведет с их заразной земли в
свои волости. Шесть дней думали, как быть. Потом согласились остаться без
колокола, веча и посадника. Но остаться. Чтобы государь никого в неволю не
угонял.
-- Ладно, -- согласился государь, -- не буду. Хотите -- верьте, хотите
-- нет.
Новгородцы обнаглели, стали добавлять мелкие пожелания, требовать с
князя крестного целования. Князь гордо отказался. Подходило Рождество. Послы
стали проситься домой подумать и попраздновать в кругу семьи. Князь не
пустил. 29 декабря послы стали просить хоть какого-нибудь решения. Послов
впустили к князю. Он сказал им: "Чего вы просили насчет суда и службы, тем я
вас жалую". Послы обнадеженные пошли восвояси. Но скоро их нагнали
московские бояре и передали слова Горбатого, что Новгород должен отдать
Москве все волости и села. Опять в Новгороде начались совещания, предлагали
князю часть волостей, торговались из-за монастырей и дани. Кое-как
договорились, и 13 января 1478 года была совершена "присяжная запись".
Боярин Иван Патрикеев провел собрание "лучших" новгородцев в закрытой
палате. Веча на площади больше не было. После объявления условий компромисса
новгородцы были приведены к присяге. По окраинам новгородским поскакали
московские дьячки и офицеры, заставляли бояр да "детей боярских" целовать
крест на верность Горбатому. Итоговый документ -- присяжная грамота -- был
скреплен 58 печатями. Наместниками Иоанна в Новгороде были назначены братья
Оболенские -- Ярослав и Иван Стрига. Сам князь в Новгород въезжал только два
раза на короткое время, потому что на улицах поверженного города
свирепствовал мор.
5 марта Иоанн вернулся в Москву. Он привез с собой пленников -- Марфу
Борецкую и еще семерых новгородских заводил. В обозе князя звякал накрытый
рогожкой священный символ новгородской вольницы -- вечевой колокол. Марфу со
товарищи отправили в тюрьму, а колокол подвергли высшей мере наказания --
казни через повешение. Ранним московским утром 6 марта 1478 года он был
вздернут на кремлевскую колокольню -- "звонить вместе с другими колоколами".
Тоска новгородская не унималась. Никак не могли понять в Новгороде
нового бытия. Дурью казалось новгородцам после 600 лет республики
отчитываться по мелочам, черт ее знает, в какую Москву. Их великий город
привык вести собственную экономическую и внешнюю политику. В культурном
плане Новгород всегда оставался русским. Его хозяйство было обозримым,
управляемым, эффективным. Перспективы перед ним открывались европейские. И
вот -- Москва. Нет, с этим мириться было нельзя.
А Москву продолжали терзать внутренние распри, предавали и подставляли
хранимые про запас ордынские ханы. Москва отвлеклась от Новгорода.
Новгородцы снова стали пересылаться с Казимиром Литовским. Складывался
опасный союз Новгорода с Литвой и частью Золотой Орды. Дело могло
закончиться походом объединенных сил на Москву.
Здесь просматривается аналогия с мотивами битвы при Грюнвальде. Москва
стала реальной угрозой самостоятельности своих "малых" европейских соседей,
она заняла место павшего жандарма -- Тевтонского Ордена.
Иоанн снова пошел на Новгород, как бы "миром". Стояла поздняя осень
1478 года -- удобное время для провоза артиллерии по льду новгородских рек,
озер и болот. Горбатый снова хитрил: ехал сам по себе, в сторонке. Армия
спешно собиралась и двигалась на северо-запад под командованием его сына,
будто бы на немцев. Новгородцы разгадали маневр и заперлись в городе.
Московские приверженцы стали бежать к Горбатому. Архиепископ послал к Иоанну
за опасными грамотами для беглецов. "Я сам -- опас для невинных и государь
ваш", -- отвечал князь.
-- Откройте ворота, а я уж разберусь, кого пасти, а кого -- сами
понимаете.
Непрерывная пушечная пальба подтверждала добрые намерения Горбатого.
Наконец ворота отворились. Новгородское начальство упало в ноги князю. Иоанн
продолжал игру. Благословился у архиепископа, громко, чтобы все слышали,
провозгласил прощение и милость Новгороду, поселился в доме новоизбранного
посадника, будто бы и не был этот чин запрещен присяжной грамотой и крестным
целованием. Пока лилось вино и ощипывались лебеди, пока под рожки и гусли
праздновали встречу дорогого гостя, спецназ шуровал по теремам непокорной
новгородской верхушки. Владыка Феофил был схвачен и сослан в московский
Чудов монастырь с конфискацией имущества, 50 "лучших" людей новгородских
подверглись пыткам в ту же ночь застолья. 100 человек были казнены, 100
семей купцов и детей боярских разосланы по низовым городам. Вот кто,
оказывается, придумал депортацию народов -- Горбатый!
Теперь за Новгородом присматривали зорко и карали неотвратимо. Каждый
год раскрывались действительные и мнимые заговоры. Люди под пытками
оговаривали друг друга и просили прощения за оговор уже под перекладиной
виселицы. Выселение Новгорода продолжалось: 1487 год -- 50 семей купцов
вывезено во Владимир, 1488 год -- семь тысяч заговорщиков вывезено в Москву,
часть казнена, часть разослана по городам. На их место по московским
путевкам посылались надежные молодые люди.
Кругозор Горбатого не ограничивался Новгородом. Он так же жестоко
покорил Вятку, Псков, Казань, Рязань, Тверь, Ярославль, Ростов Великий...
Тут я заметил, что Писец дергает меня за карман и что-то шевелит
губами. Выражение лица его при этом было не то радостное, не то тревожное.
На мой немой вопрос: "Чего надо?", он подобрался поближе и горячо зашептал
чесноком: "Батюшка! Иго кончилось! Кончилось Иго!".
-- Какой я тебе батюшка? -- не сразу дошло до меня.
-- Так нету же Ига! -- свистел Писец сдавленным горлом.
Эх, люди! А ведь и правда, миновал же 1480 год! За делами новгородскими
да тверскими мы чуть было не прозевали великую дату!
В средней школе нам говорили, что после Поля Куликова Иго терло русскую
шею еще ровно 100 лет. Мы думали, что так совпало, и в 1480 году Горбатый
разбил полчища какого-нибудь Мамая Второго. Или совершил рейд на Орду,
спалил Сарай, да и заложил заодно Волго-Донской канал. Нет. Ничего такого
эпохального не произошло. Горбатый продолжал грабить братьев, но, как все
наглые и жадные, оказался легок на испуг. Братья, -- а это были все
двоюродные да троюродные Рюриковичи -- написали Ивану, что хан Золотой Орды
Ахмат идет на Москву с несметными силами, табунами, чумными да сыпными
пехотинцами и совсем уж заразными гаремами. Так что, крышка тебе, государь.
А вот, если ты нас приласкаешь да приголубишь, будешь держать в чести и в
доле, то мы ополчимся и поможем тебе разбить нечестивых агарян.
"Государь" покривился-поежился, но согласился. Братья не подвели. Когда
в ноябре 1480 года войско Иоанна выстроилось на нашем берегу реки Угры, то
на подмогу ему с посвистом налетели двоюродные полки и разогнали туман,
поднимавшийся с осенней речки. Орды Ахмата под туманом не оказалось. Ушел
коварный азиат. Горбатый нехотя раздал помощникам серпуховские, пермские,
ростовские и прочие уделы и занялся обычными делами.
Что обидно: никаких торжеств в Москве по случаю окончания Ига не
сыграли. Не было ни салюта, ни мыльных казней, ни раздачи московских
пряников. Даже колокольной сюиты никакой не исполнили -- боялись лишний раз
трогать опасный новгородский вечевой колокол, который смиренно покрывался
зеленью среди проверенных колоколов кремлевского оркестра...
Что нам теперь делать? Главу мы начинали про Горбатого, при нем
закончилось Иго, а часть третья нашего повествования под названием "Иго"
осталась далеко позади. Но переименовать ее нельзя. Переименование уже
написанного документа в нашей стране может выйти боком. Посовещавшись, мы
решили оставить все как есть. То есть, Горбатого кончать своим чередом, про
Иго -- забыть. Писец подсунул нам образец проклятой грамоты, и я заставил
его и Историка подписаться, что впредь они меня не осудят, если конец
очередной части не будет попадать в год начала следующей. А я обязался не
кривиться и не щуриться при прочтении их цитат. Историк был рад и такому
примирению, а Писцу я вернул карточки для "балды" -- в благодарность за
заслуги перед русской словесностью...
Теперь, значитца, Горбатый. Он без Ига не скучал.
У неспокойных братьев умерла мать, бывшая великая княгиня -- вдова
Темного. "Она очень умиротворяюще действовала на Иоанна", -- уверял Историк.
-- Ничего себе -- смирительница! -- подумал я, но виду не подал: мне
пришла мысль, что Историк прав. Старая карга переводила стрелки на Новгород
и другие княжества, чтобы Горбатый не загрыз своего младшего брата -- ее
любимого сына Андрюшу Большого. Теперь маменьки не было, и жизнь
родственников стала подвергаться большой опасности. К Андрею Большому
прибежал боярин Образец и стал уговаривать Андрея бежать: в коридорах власти
о нем говорили как о покойнике. Андрей кинулся к Ивану Патрикееву --
крупному думскому авторитету. Патрикеев шарахнулся от призрака,
перекрестясь. Тогда Андрей пошел прямо к Горбатому и спросил, что да почему.
В ответ услышал речь совсем в духе папы Темного.
-- Клянуся небом и землею и Богом сильным, творцом всея твари, что у
меня и в мыслях не бывало ничего такого! -- божился честный Иоанн и даже
стал разыскивать разносчиков нелепого слуха. Изловили шутника Мунта
Татищева, устроили ему торговую казнь, это когда на базаре тебя начинают как
бы казнить, кричат, бьют в барабаны, пробуют топор на черном петухе, а потом
вдруг из толпы выскакивает зачуханный дьячок и зачитывает помилование:
ссылку, конфискацию имущества, отсечение правой руки и прочие нестрашные
наказания. Иоанн хотел еще Татищеву язык отрезать, да митрополит зачем-то
отговорил его.
Клятву Богом, творцом всея твари, пришлось в муках терпеть целых два
года. Но в 1491 году нашелся повод, -- Андрей не пошел защищать братский
Крым от какой-то мелкой орды. Через полгода Андрей по делам заехал в Москву
и был принят очень по-доброму. Выпили, закусили с дорожки. Утром Горбатый
позвал Большого брата опохмеляться. Андрей поспешил ударить князю челом за
угощение. Брат ждал его в комнате, которую все домочадцы называли
"западней". Пока братья лобызались да улыбались, бояр Андрея перехватали и
рассадили по одиночкам. К самому Андрею вошла толпа московских бояр с
"плачем великим": "Ох, государь! Пойман ты Богом да государем великим князем
Иваном Васильевичем всея Руси, братом твоим старшим". Стал Андрей думать,
при чем тут "творец всея твари", а в это время его сыновей ловили в Угличе и
в кандалах сажали в Переяславскую тюрьму. Дочерей "не тронули". Хотел я
уточнить у Историка, как это: совсем не тронули или не тронули посадить в
тюрьму, но постеснялся.
Андрей умер в застенке через три года. Иоанн показательно каялся,
плакал, лил слезы. Попам было велено разговаривать с ним строго и какое-то
время "не прощать".
На возмущение Историка, с чего это я плету? -- пришлось предъявить
свидетельство, что сыновья замученного остались в кандалах. Остались ли
нетронутыми дочери, современной медицине неизвестно. Историк отстал.
Тут стали подозрительно часто умирать удельные князья, причем как раз в
процессе переговоров об обмене, передаче, наследовании уделов. С перепугу
все живые начали величать Горбатого Государем.
Отдельной строкой в Истории наших мрачных времен видна повесть о
сватовстве и втором браке Горбатого. Первая, не вполне любимая жена его,
Мария, умерла по обычной причине -- ни с того, ни с сего. Тело ее за два дня
лежания и отпевания распухло в несколько раз, поднялось, как на дрожжах,
порвало все покровы. Стали болтать, что тут не без яда. Но следствие
обнаружило, что на самом деле виновато колдовство: придворная дама
Полуехтова тайком носила пояс покойницы ворожее для каких-то темных
наговоров...
Вы уже приготовились захватывать лучшие места у Лобного места? Зря.
Кина не будет. Государь по-своему покарал колдунов: "Несколько лет не велю
пускать Полуехтову и ее мужа к себе на глаза!". Жесток, но и милостив
Горбатый!
Да. Ну, надо ж было теперь и жениться. По-настоящему.
О таких делах князья всегда советовались с церковными начальниками,
сверялись, что грешно, а что не грешно. Стал совет держать и Горбатый. И вот
как нам увиделся этот марьяжный совет.
В думской палате сидят на лавках бояре, митрополит со своими
заместителями, мать жениха -- будущая свекровь (она тогда еще жива была).
Бояре, набычившись, трудно считают варианты сватовства. Те, у кого есть
подходящие дочери, заметно волнуются и суетятся. Но до смотрин дело не
доходит, потому что из канцелярии приносят иностранное письмо. Пишет
греческий митрополит Виссарион, перебежавший из занятого турками
Константинополя в кардиналы при Римском Папе (наши черные хмурятся,
подкатывают глаза, делают губы бантиком). Передает Виссарион предложение
Папы Павла II: "А не жениться ли великому князю московскому на принцессе
Софии?". Эта София -- племянница последнего Византийского Императора
Константина Палеолога, павшего на стенах священного города. Она -- начинают
врать Папа и Виссарион -- уже отказала двум крупным европейским женихам
из-за их католичества. А вам, православным, она будет в самый раз.
В думе поднимается шум. Бояре кричат, что у этой принцессы приданого --
вша на аркане. Попы попроще клянутся, что точно слышали, будто София не
вылазит из католических костелов, соборов и что там у них еще. Мама князя
согласна на любую невестку, лишь бы девочка была послушная и ласковая,
кстати, а пусть-ка Папа пришлет ее портретик.
Митрополит Филипп прекращает базар четкой, продуманной речью. Аргументы
у него железные.
1. Ты, государь, грешен. Ой, как грешен, сам знаешь. Но у Бога ни одна
тварь не остается без надежды на спасение. Вижу путь спасения и для тебя.
2. Путь этот лежит через женитьбу на царевне греческой, наследнице
Императоров Византийских. Девка эта -- единственная труба, через которую
последняя кровь православных Императоров может потечь дальше.
3. Что она сейчас под католиками -- беда не велика. Они думают через
нее тут командовать, смущать православных. Обойдутся. Мы тут с ней чего
захотим, то и сделаем. В наших-то лесах.
4. Зато теперь твои дети, государь, получатся внуками Императора
Византийского. Москва станет Третьим Римом, если Константинополь считать
вторым.
5. Это даст нам право быть вселенским центром православия, а поскольку
оно -- единственно верное учение, то и вообще -- центром христианства и
новой обителью Бога на Земле.
6. И дальше нам никто не запретит построить великую Империю, новое
царство Божье на земле. К счастью, Константинополь -- под турками, Иерусалим
-- под арабами, Рим -- под всякой блудной сволочью.
7. И этими богоугодными делами ты, государь, искупишь свои великие
грехи, как предок твой, святой равноапостольный князь Владимир, искупил свой
блуд и невинную кровь крещением Руси. И тоже, кстати, через женитьбу на
дочери Императора.
8. Так что, потомки твои, государь, впредь будут именоваться Царями, а
потом -- тоже Императорами.
-- А мне можно? -- наивно спросил Горбатый.
-- Можно, -- натужно выдавил митрополит, -- сначала только Царем.
Тут митрополит заулыбался. Его не поняли, и всем стало радостно.
На самом деле, митрополита молнией пронзила счастливая мысль, что при
быстром оформлении дела он, пожалуй, успевает побыть Патриархом. Как бы
православным Папой, наместником правильного Бога среди неправильных религий,
церквей и сект.
Дело было решено, и в Рим галопом отправился московский итальянец,
монетных дел мастер Ванька Фрязин. Он околачивался в Москве и принял
православие, видать, из-за неточного печатания иностранной валюты. Фрязину
велено было ориентироваться на месте, и он стал втирать Папе и кардиналам,
что как только София переступит кремлевский порог, так сразу же Русь
бестолковая примет покровительство Римского престола.
-- А князь ваш ее слушать будет? -- спрашивали сваты, подливая в
золотые кубки кровь Христову.
-- Будет! -- уверенно крестился слева направо Иван. -- Он у нас
недоумок, и кличка у него -- Горбатый. Так что, сами понимаете...
В художественных мастерских Италии бушевало позднее кватроченто,
поэтому Фрязин быстро вернулся с приличным портретом невесты, потом погнал
обратно -- изображать жениха при обручении. В июне 1472 года София кружным
путем, через Средиземное море, Атлантику и Балтику двинулась в дикие края. К
октябрю добралась до Ревеля. По всей русской дороге новгородцам, псковичам и
прочим было заранее велено сытить меды, варить пиво и гнать самогон. Вкусно
обедая и сладко выпивая, гости заехали в псковскую Троицу. Тут хитрая
принцесса вывернулась из рук конвойного кардинала Антония, стала с нашими
любезничать, креститься наоборот, а красного католического батюшку силой
заставила целовать гадкую православную икону Пречистой Девы. Чуть было
Антоний не вернул под иконостас давешнюю выпивку и закуску. Утешала
кардинала только острая мысль о предстоящих хлопотах во славу Божью. Нужно
было в Москве переоборудовать под венчание какой-нибудь бывший православный
храм, научить местных служителей правильно вести службу или хотя бы не
мешать. Да нужно еще было принять в свои руки управление наличными
церковными активами, кладовыми, сокровищницами, ризницами и т. п. Потом
овладеть всей полуязыческой паствой, разрушить до основания, а затем
построить заново систему церквей, монастырей, епархий, аббатств; везде
расставить своих людей.
Тем временем в Москве шел художественный совет. Князя беспокоила
позорная католическая повадка: во все русские города впереди Софии входил
кардинал Антоний и вносили резной католический крест, сделанный -- не спорим
-- красиво. Но в Москву, будущую столицу Империи, с таким крестным ходом
гостей пускать было нельзя. Сильнее всех уперся митрополит Филипп: если они
таким манером -- в одни московские ворота, то уж я, государь, -- через
другие и вон из Москвы. Решено было не церемониться. У Антония просто
отобрали возмутительный крест и спрятали его в обозе. 12 ноября, прямо с
дороги, Софию доставили под православный венец. На другой только день
приняли дары от Папы Римского и послушали всякие заумные высказывания
Антония. Головы у всех трещали со свадебного пира. Новая великая княгиня
уютно ерзала в кресле у трона государя. Антоний умолк. Ванька Фрязин, как и
обещал римским братьям, честно пытался обращать московский двор в
католичество. Его осмеяли: "Плохо, Ваня, держишь градус! Иди проспись".
Позже Антоний еще раз пробовал затевать переговоры о соединении
церквей. Но грубые русские вызвали его на дискуссию и выставили против
кардинала Никиту Поповича, местного книжника, совершенно неизвестного в
научном мире. Случился конфуз. Самоучка раз за разом окунал папского легата
в библейские цитаты и труды святых теоретиков. В конце концов, Антоний
позорно сдался: "Нету книг со мною!". Православие было спасено.
Роль Софьи в строительстве Империи трудно переоценить. Это ее в течение
последующих веков "русские патриоты" обвиняли в разрушении "семейных
традиций". При воцарении Софьи головы непокорных, неугодных и нельстивых
родственников градом посыпались с Лобного места. Не нравилась молодой и
кличка мужа.
-- Не такой уж ты, Ваня, и горбатый. Руби головы направо и налево, так
забудут Горбатого, и будешь ты у нас -- Грозный...
Здесь я признался Историку, что, читая его объемный труд в первый раз,
заблудился между Иван Васильевичами Грозными. Историк с Писцом радостно
захихикали и закивали.
-- Все, сударь, путаются поначалу! Горбатый был Иван Васильевич Третий.
Кличка Грозный к нему не прижилась. Ее вспомнили и приклеили к его внуку
Ивану Васильевичу Четвертому -- тот был действительно Грозный: чуть что,
варил плохих людей в масле посреди двора...
Софья так была занята вхождением во власть, что первого сына
Василия-Гавриила родила Горбатому только через 7 лет после свадьбы.
Царственному наследнику, потомку Палеологов, все были страшно рады, но при
этом возникала новая головная боль: старшего сына Горбатого от заколдованной
Марии нужно было куда-то девать. Поэтому в 1490 году он разболелся
"камчюгом", похожим на подагру. Тут же из Венеции вызвали некоего "мистра"
Леона, который уверенно объявил Горбатому, что вылечит сына. "А не вылечу,
вели меня казнить", -- будто бы поклялся венецианский еврей нашему грозному
монарху. Стал он что-то давать больному внутрь, обкладывать его стеклянными
грелками, так что Иван Иванович (тоже называвшийся великим князем и
почитавшийся равным отцу) благополучно скончался 32-х лет от роду. Шарлатана
схватили, и как минуло 40 дней с кончины молодого князя, поступили по
уговору -- "казнили смертию". Концы были спрятаны, разговоры об отравлении
Ивана Молодого начали стихать. Но тут обнаружилось, что после него остался
сын Дмитрий.
Итак, имелись два старших сына двух великих князей. Вот задачка. Кому
наследовать беспокойный русский престол? Вы еще думаете? Конечно, Васе --
"отростку царского корня". Но двор и придворные почему-то поворотили в
другую сторону -- к Дмитрию. Сильно не любили они вертлявую и жестокую
Софью. За Василия и Софью остались только мелкие дьячки да
незаконнорожденные "дети боярские". Бояре стали давить на Горбатого,
приводить дельные резоны, и старый князь начал склоняться к Дмитрию.
Безродные поклонники Василия составили заговор: они собирались бежать из
Москвы, захватить вологодскую и белозерскую казну, Дмитрия убить. Но заговор
был раскрыт, Василий попал под домашний арест. Хуже пришлось его
приверженцам: шестерых казнили на Москве-реке. Злобность Иоанна
Горбато-Грозного воплотилась в художественных излишествах в виде
постепенного отсечения конечностей казнимых. Многих дворян Василия побросали
в тюрьмы. Логично было бы разобраться и с подстрекательницей восставших --
собственной женой. Но было страшновато, и государь просто "осерчал" на нее.
К тому же была вскрыта целая сеть каких-то придворных девок -- ворожей и
колдуний, изъято зелье неведомого состава и предназначения. Свеж еще был
опыт семейных неурядиц британского коллеги Генриха VIII Тюдора, лихо
усмирившего шесть своих жен. Но могли об этих делах за туманностью Альбиона
и не знать, поэтому следствие скомкали, ведьм перетопили в речке ночью,
показаний против Софьи не собрали. И стал государь "остерегаться жены"...
Тут я начал сомнительно щуриться и беспокойно озираться. Историк
дружелюбно повел бровью и сделал вежливую паузу, чтобы я смог вставить
реплику. Историк думал, что я выскажу какую-нибудь дерзость о воздержании
государя или неудовлетворении Софьи. Но я загнул в другую сторону. Все не
давало мне покоя тройное тезоименитство двух Иван Васильевичей Грозных.
-- Не кажется ли вам странной такая вереница совпадений? -- закинул я
удочку Историку и Писцу. -- Мало, что князья наши оба:
1. Иваны,
2. Васильевичи,
3. Грозные, -- но еще и
4. старшие сыновья-наследники у них -- Иван Иванычи,
5. оба убиты не без папиного хотения-веления,
6. потом свет клином сошелся на малолетних наследниках Дмитриях
Ивановичах,
7. которые скоропостижно убираются со сцены -- один в ссылку ближнюю,
другой -- в Углич, далее -- на тот свет.
-- Не слишком ли много совпадений, господа? В жизни так не бывает.
Академик Анатолий Фоменко наверняка скажет, что налицо хронологический
сдвиг, и оба Иван Васильевича -- это один и тот же грозный горбатый садист,
оба Иван Иваныча -- один и тот же персонаж картины "Иван Грозный убивает
сына", оба Дмитрия Ивановича -- один и тот же несчастный пацан...
При имени академика Фоменко возник курятник. Писец защебетал: "Свят,
свят!" -- и нырнул под иконы. Историк окаменел, побагровел, стал мять
бант-бабочку и зарядил обличительную тираду, что Фоменко -- не -- имеет --
никаких -- действительных -- оснований -- попирать -- основы -- исторической
-- науки -- и -- оскорблять -- целые -- поколения -- честных -- ученых --
архивариусов -- и -- летописцев -- дико -- отождествляя -- Ярослава --
Мудрого -- Калиту -- и -- Батыя...
На последних словах Писец довольно крякнул и вылез на свет божий с
позолоченной чашей. Он предпочел молча развеять мерзкий дух Фоменко добрым
церковным кагором.
Мы с богопротивным математиком отступили до лучших времен.
Тем временем, 11 апреля 1502 года, великий князь положил опалу на внука
своего, великого князя Дмитрия, и мать его Елену и велел выкинуть их имена
из всех казенных бумажек, поминаний, завещаний, молитв, ектений каких-то и
прочая и прочая. А чтоб сами не лезли ко двору, взял их под стражу. Тремя
днями позже на великое княжение был посажен Василий, нареченный самодержцем
всея Руси. Горбатый, естественно, сохранил реальное самовластие.
Дел у князя было хоть отбавляй. Он трудился. Он не спал ночами,
горбился в кресле, разрывался на все четыре стороны: душил Казань,
торговался с литовскими и турецкими правителями, чтобы именовали его
"государем всея Руси" (а польско-литовской части Руси с Киевом, матерью
городов русских, как бы и на свете не было). Оставался и страх перед Диким
Полем, перед Ордой, так что при первых дымках на горизонте раз за разом
сжигались окраины собственных городов, а люди загонялись в кремли.
Но главное дело было сделано. Россия объединилась, судорожно сжалась в
одном кулаке. Эта судорога московская поддерживала в населении беспредельный
страх, строила крестьян и горожан в полки по первому звяку кремлевских
колоколен. Но пахать и сеять в состоянии судороги было неловко.
Иоанн Васильевич Горбатый (Иван III) скончался 66 лет от роду, на 44-м
году княжения 27 октября 1505 года. Его завещание не просто распределяло
уделы между пятью сыновьями, не только отдавало 66 главных городов Василию,
его строки тянулись ко всем мелочам последующего бытия, добирались до рублей
и копеек. Казалось, страшный князь норовил вцепиться в душу каждого русского
человека от Края Времен и до Края их.
С княжения Ивана Третьего резко, непомерно увеличились кипы казенных
бумаг. Во-первых, потому что они теперь упорядоченно собирались в Москве
("Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк сына моего Василия").
Во-вторых, их реже стали жечь татары. В-третьих, у Писца появились дерзость
и легкость необыкновенная эти бумаги писать. В-четвертых, это была
объективная реальность и закономерность: рождалась Империя. А бумажка для
благополучного Имперского рождения и бытия -- первое и последнее, главное
дело. Шкафы лопались от дипломатической переписки с турками и Литвой, горы
военных и гражданских указов оплывали на приказных столах, версты славянской
вязи выведены были трудолюбивым Писцом на личные и семейные темы. Со времен
Горбатого и сам Писец стал сутул чуть ли не больше, чем его повелитель.
Историк же восторженно принял такой поворот дел и принялся самоотверженно
разгребать бумажные завалы. И стал Историк нуден и навязчив. Старался он при
каждой возможности усадить нас рядком и назидательно объяснять, какое
огромное значение имело замужество дочери Горбатого за литовским князем
Александром, какую передышку оно предоставило Государству Российскому для
его имперских дел. На прямой вопрос, а как там наш народ русский перебивался
при Горбатом? -- Историк выворачивал на мелочи быта: что мы носили, да из
чего строили избы, да как лютовали разбойники на дорогах.
-- Нет, вы скажите, профессор, какова была экономическая модель
правительства? Как оно определяло уровень налогообложения, достаточный для
развития центра и терпимый для населения? Как оно исправляло общественную
нравственность, как стремилось вырастить Нового Человека, в конце концов?!
На эти дурацкие вопросы ни Историк, ни Писец определенно не отвечали.
Они жадно читали ветхие рукописи, и в зрачках их полыхал безумный огонь
Нового Времени и Новой Крови.


Василий Иоаннович

Василию достались города русские. Но Русь -- это не одни города. Это
еще и тяжкая обязанность тащить неподъемный воз отцовских проблем, груз
мести царю казанскому, вражды с королем польским, кровавой дружбы с крымской
ордой, ненависти обдираемых до мяса и кости десятков малых народов,
опасности Ордена...
-- Какого еще Ордена? Мы же его разбили под Грюнвальдом 100 лет назад!
-- Видите ли, сударь, Орден после Грюнвальда действительно утратил
историческое значение, но в смысле военном продолжал представлять опасность
своими союзническими отношениями с Литвою, Польшею, мятежными
западно-русскими городами и княжествами, -- вяло объяснился Историк.
Пришлось Василию пугать магистра мобилизацией, блефовать перед королем,
ханами и ханчиками.
В Киевской Руси у Василия завелся союзник, князь Михаил Глинский,
славный герой -- победитель крымских татар. Он был любимцем покойного зятя
Горбатого, Александра Литовского. Чин имел живописный -- "маршалок дворный".
Был он православным, в католичество не хотел, хотел земель и власти. Новый
король Сигизмунд ему пришелся не по вкусу. Глинский стал мутить воду в
пользу Москвы. Его поддержали и другие князья, привыкшие креститься налево.
Глинский стал уговаривать Москву, что Литва "не в сборе", никого там
достойного нету, а бить католиков -- одно удовольствие. Тут Глинского обидел
Ян Забрезский. Прямо и громко сказал в сейме, что Глинский -- предатель.
Глинский собрал не шибко православную команду в 700 всадников, окружил
имение Забрезского, послал в спальню к говорливому пану немца и турка,
которые отрубили голову незадачливому патриоту. Голова была на сабле
поднесена Глинскому, проследовала в голове отряда четыре мили и была
утоплена в речке. Началась война.
Война эта потянулась через последнее столетие Рюриковичей, то
разгораясь, то затухая. Славяне европейские и славяне азиатские решили
выяснить, наконец, кто прав и кто виноват в неурядицах средневековой жизни.
Ключевым вопросом в этой войне было привлечение на свою сторону турок,
или, по крайней мере, крымских татар. Обе стороны стали отваливать в Крым
немалые деньги. Эта многолетняя кормежка совершенно развратила трудолюбивый
народ Тавриды.
"Крымская орда начинала обнаруживать вполне свой разбойнический
характер", -- обижался Историк. Как же было его не обнаруживать, когда
деньги сами сыпались через Перекоп, а пахать скалистые склоны Ай-Петри было
утомительно. Так что русские русские и украинские русские одинаково виноваты
в исторических невзгодах крымско-татарского народа.
Крымцы брали литовские деньги, но на Москву идти не торопились.
Затевали переговоры, обменивались делегациями, дарами, приветами --
"карашевались". Это ордынское слово почти без изменения дошло и до нас.
Когда сначала щербет в рот, а потом -- пику в бок, так мы тоже охаем: "Что ж
такое? А ведь как корешевались!" Московские князья дошли до абсурда --
пытались с татарскими корешами крест целовать. В ответ басурмане посылали
воздушные поцелуйчики в сторону Луны. Пришлось вернуться к привычной
практике обмена верительными грамотами умеренной проклятости. Грамоты эти,
понятное дело, ни разу не сработали.
Литовцы и поляки по совету мудрого магистра стали ждать, пока Москва
сама с кем-нибудь передерется, желательно со своими.
1507 и 1508 годы прошли в бессмысленной возне: ни тебе повоевать, как
следует, ни тебе помириться да пожить.
Василий Московский занялся "внутренними" делами. Решил закрепить
отцовские завоевания. По доносу своего наместника в Пскове, князя
Репни-Оболенского, стал Василий давить Псков. Репню в Пскове называли
"Найден". Он не был нормально представлен псковичам, не был встречен по
обычаю крестным ходом, не сказал народу ласкового слова. Был он найден на
постоялом дворе, куда инкогнито, по-хлестаковски, прибыл из Москвы и
обретался в сытости и похмелье. "И был этот князь лют до людей".
Василий в конце 1509 года отдыхал в Новгороде. Сюда приходили к нему с
жалобами на Репню псковские посадники. В Псков были посланы следователи,
которые после банных переговоров с Репней замяли конфликт, сказали, что на
месте разобраться никак невозможно. Василий вызвал челобитчиков в Новгород,
где они были арестованы и розданы боярам под домашний арест. Никому уже и
дела не было до скотского правления Репни, а нужен был повод, придирка к
Пскову. Государь объявил псковичам, что надо им отдаться -- так отдаться:
вечевой колокол -- долой, посадников -- долой, наместников принять двоих и
по волостям еще отдельных наместников кормить. Арестованные челобитчики
кабальную грамоту подмахнули, почти не глядя. В Пскове встал вопль. Почуяли
псковичи бесконвойные батькину плеть! "Гортани их пересохли от печали, уста
пересмякли; много раз приходили на них немцы, но такой скорби еще им не
бывало". Получалось, что фашистская Германия безответственным псковичам была
чуть ли не милее столицы нашей Родины -- златоглавой красавицы Москвы, к
подножию которой в делах, мыслях и песнях должна была денно и нощно
стремиться душа каждого русского человека!
Писец с хоккейной фамилией, присланный огласить приговор псковичам,
нагло уселся у храмовых врат, стал выпивать да закусывать. Псковичи
попросили у него сутки обдумать ответ.
Вот ведь странное дело: целые сутки развозить базар из-за какого-то
колокола. Рыдать всем городом ("только младенцы не плакали")! И все для
некоторой мнимой свободы. Странные, непатриотичные сомнения овладели
псковичами, какая-то дурацкая, вольная ухватка, недостойная истинно русских
людей. Нужна им, видите ли, была свобода! Чуть ли не за немцев хотели они
схорониться от родной маменьки Москвы!
"Как зеницы не выпали у них вместе со слезами? Как сердце не оторвалось
от корня своего?" -- сочувственно икал Писец. Псковичи были на грани
нелепого решения: взять да и умереть свободными, вместе с детьми и женами! А
ведь, и свободы у них оставалось -- с гулькин гуль: только что позвонить по
праздникам в тот самый, специальный, нецерковный колокол да покалякать друг
с другом. А в остальном уже давным-давно они были с потрохами запроданы
Москве. И грамоты об этом были подписаны еще их отцами -- самые
распроклятые: "станем жить сами собою без государя, то на нас гнев Божий,
голод, огонь, потоп и нашествия поганых".
Прорыдав трое суток, девица согласилась. 13 января 1510 года сами
жители некогда вольного Пскова сняли свой вечевой колокол, и наш Писец, дьяк
Третьяк, лично и без охраны отвез его государю.
Оставалось сыграть заключительный акт трагифарса. 24 января Василий
въезжал в Псков. Крестного хода он не захотел -- священники остались по
домам. Народ вышел за три версты упасть царю в ножки. Василий милостиво
справился о здоровье псковичей. Был в этом вопросе и некий подвох. Царское
"по здорову ли?" здесь означало: "А не сделалось ли вам хвори какой от ваших
слез и стенаний? Не надорвались ли вы, плачучи о колоколе? А то вот вы не
стреляны, не рублены, даже плетей не отведали?!". Псковичи отвечали, что
хрен, мол, с нами, "ты бы, государь наш, князь великий, царь всея Руси,
здрав был". Василий въехал в город, послушал про себя молебен,
удовлетворенно принял поздравление: "Бог тебя, государь, благословляет
взятием Пскова". На эту сводку информбюро нервные псковичи опять разрыдались
прямо в церкви. Заело государя, не ощутил он вселенской радости. Ни тебе
толп народных на площадях, ни тебе флажков государственных, ни тебе
радостного младенца на ручках подержать. Затаил батька злобу. Да легко его и
понять: жизнь Василия была зажата между жизнями его отца и сына и пылавшего
в них безумного святого духа. Два Иван Василича Грозных так давили князя,
что и ему ничего другого не оставалось, как давить да карать.
Ну, вот и созвал Василий "лучших" псковичей на званый пир. Все
принарядились, пришли. Набились во двор. Вышел на ступеньки Писец и стал
зачитывать какой-то отдельный список. По этому списку лучших из "лучших"
провожали в царевы палаты и прямо там вязали. Худшим из "лучших" было велено
валить по домам, сидеть да помалкивать. Триста семей арестованных, не
мешкая, подводами вывезли в Москву и далее -- везде. Цифра 300 была взята по
памяти -- из мемуаров Писца, точно столько же раскулаченных новгородцев
развеял по Руси папа-Горбатый. Если бы "лучших" не хватило, добрали бы
черни. Времена уже были просвещенные, поэтому князь не стал увеличивать
оккупационный гарнизон, а напустил на Псков несытую армию чиновников: 12
городничих, 24 старосты, 15 "добрых людей московских" для устройства
таможни. Недоразвитые псковичи и слыхом не слыхивали про такую науку -- ни
за что ни про что брать деньги с тех, кто тебе же хлебушка привез. Начались
дикие поборы. Народ тихо побежал в леса. Глупые стали выискивать правды в
государевой грамоте, этих "добрые люди московские" убивали без базара и
безвестно топили в болотах. Так что, жизнь в Пскове помаленьку наладилась.
Вроде бы всем было хорошо. Но оказалось -- не всем! Князь Михаил
Глинский остался без чести и удела!
Который раз так получалось, что один человек поворачивал историю,
жертвовал тысячами жизней, спокойствием и пожаробезопасностью десятков.
Чтобы что? А чтобы называться маршалком дворным, царем всея Руси,
генеральным секретарем и прочая, и прочая. В общем, Мише скучно было
отсиживаться в Москве. Здесь всем командовал царь-государь, а ему ничего
серьезного не оставалось, как только вовремя к обеду переодеваться. Король
польский все просил Василия выдать Глинского. Глинский писал королям
немецким и принцам датским, чтобы они не сидели без дела, а шли драть
Сигизмунда польского. Сигизмунд обижался. Волынка шла по кругу, пока в 1512
году то ли Михаил, то ли кто-то из его друзей не нашептал царю, что
сестренку Елену, вдову Александра Литовского, в Польше обижают: слуг отняли,
осетрину дают второй свежести, на мазурку не приглашают. Король оправдался,
показал послам Елену в цельности и сохранности. Опять настал тошнотворный
штиль.
Но тут вдруг на Русь раз за разом стали налетать отряды крымского
Менгли-Гирея. В народе была такая примета, что если крымские шакалы наглеют,
так, значит, их кто-то науськивает: или султан турецкий, или король
польский, или любой кто-нибудь с деньгами. Василий сразу послал Сигизмунду
"складные" грамоты, то есть, мы с себя складываем всякую ответственность за
нарушение проклятых обязательств, а тебе -- гореть в адском огне. Повод для
разрыва пакта о ненападении давно был наготове: обида Елены.
Против Сигизмунда ополчились все: и император опереточной венской
"Римской империи" Максимилиан, и Тевтонский орден, и Бранденбург, и Ливония.
Решено было поделить Польшу по-честному: Венгрию оторвать австриякам,
Прибалтику -- Ордену, Русскую землю (Киевскую Русь) соответственно
присоединить к Москве. Союз получался неплохой и такой верный, что Василий
не стал и дожидаться, пока Писец бумажки напишет, да переведет на
европейские языки.
19 декабря 1512 года царь лично вскочил в седло. Двинулись на Смоленск.
Рассчитывали на торжественную встречу. Вышла сущая нелепица. Смоленск,
исконно русский православный город, стонущий под панским игом, вынужденный
жить по варварскому магдебургскому праву, дающему гражданам эфемерные
свободы, крепко заперся от освободителей. Смоляне не хотели в Россию! Не
хотели припасть к коленям матушки Москвы, не спешили влиться в дружную семью
городов и народов. Со смоленских стен в лицо государю Василию Иоанновичу
страшно ударили пушки немецкого литья. Шесть недель великий князь пребывал в
недоумении: если я -- всея Руси, то, что тогда Смоленск? Или я -- не всея?
Решение не приходило.
Были кликнуты псковские пищальники -- мощный ударный отряд мелкого
калибра, вскормленный и вспоенный в захваченном намедни Пскове. Пищальники
потупили очи долу. Пищали у них в сторону Смоленска тоже не поднимались.
Царь велел выкатить им три бочки меду (это почти наркомовская водка; градус
поменьше, но убойная сила поболе -- за счет расширительного действия нектара
на сосуды -- сам пробовал, и вам советую -- С.К.). Народная воля не шла у
пищальников с ума, мед не прошибал. Государь велел присовокупить три бочки
пива. Смертельный ерш поднял стрельцов в атаку. Обстреливали Смоленск со
всех сторон, били даже из-за Днепра. Со стен отвечали пушки и смоленские
снайперы. Урон среди похмельных был страшный. Озлобленный и раздосадованный
Василий сам не заметил, как оказался в Москве.
Но Москва на то и Москва, что своего не отдает, а чужого не упускает.
Летом, по хорошей погоде, отчего ж снова было не сходить к Смоленску? В июне
1513 года Репня-Оболенский, четвертые сутки не слезая с седла, столкнулся с
отрядом смолян. В чистом поле у москвичей получалось лучше, и защитники
отступили. Снова началась осада. Только теперь москвичи пришли с пушками, а
не с пищалями. Пушки били с рассвета до заката. И каждое утро смоленские
стены стояли как новенькие. Они и были новенькие -- за ночь мастеровые
аккуратно закладывали пробоины от каменных московских ядер. Сами эти ядра и
укладывали в стены, так что стройматериала все прибывало. В этот раз Василия
подвела разница в производительности труда его казенных пушкарей и вольных
смоленских каменщиков. По ноябрьским холодам уныло потащился он восвояси.
Однако градус Чувства к ненавистному городу только крепчал. Летом 1514
года началась третья осада. К ней подготовились правильно: наняли
иностранных мастеров. Некий Стефан руководил артиллерией. В батарее была
гигантская пушка, первый же залп которой оказался на редкость удачным --
уничтожил главную батарею смолян. Взорвались пороховые запасы. Тут же Стефан
научно прогладил крепость противопехотными бомбами, окованными свинцом.
Защитники растерялись и стали в панике бегать по городу. Василий приказал
крыть из всех стволов. Смоленское духовенство, приодевшись соответственно
случаю, вышло просить пощады и сутки на размышление. Василий привычно
поделил крестный ход на лучших и худших, первых загнал в шатры под арест,
вторым велел бежать обратно и каяться.
Следом за парламентерами летели ядра и свинцовая картечь. Делать было
нечего. Смоленск сдался.
Здесь произошел такой резкий поворот сюжета, какой, пожалуй, мы впервые
обнаруживаем в русской Истории.
Представьте себе, дорогие читатели, что вы открыли книгу только с этого
места, что ни про какую ненависть царя к трижды оскорбившему его Смоленску
не прочли. Так у вас и настроение возникнет особенное, радостное. Вашему
взору предстанет сцена въезда государя Василия Иоанновича в русский город
Смоленск.
Звонят колокола. Служатся церковные службы-литургии, подносятся дары.
Государь милостивы слова говорит всем лучшим людям, каждого называет по
отчеству. Правда, руины вокруг. Ах, да! Оказывается, здесь только что шли
бои!..
-- А что это у нас тут за генерал иноземный?
-- А это, батюшка, наместник королевский, Сологуб.
-- А не желаешь ли ты, генерал, вступить в московскую службу с
повышением в чине, звании, с выдачей денежного, вещевого и кормового
довольствия на год вперед? Не желаешь. Ну, будь здоров, пей, гуляй с нами и
домой отбыть не забудь.
-- А это что за воины в пестрой форме?
-- А это, государь, королевские стрельцы -- смелый, обученный народ!
-- Здравствуйте товарищи польские стрельцы! Не желаете ли вступить в
мою службу с сохранением чинов и званий? Да и с выдачей двух рублей на
человека? Не желаете. Ну, так пейте с нами и гуляйте, но рублей получите не
по два, а по одному! А протрезвеете, так берите шинели, идите домой.
Такой дичи ни один князь до той поры не допускал. Никто не был казнен в
Смоленске. Никто не выслан. Желающим переселиться в Москву выдавались
подъемные суммы и немедленно предоставлялась московская прописка. Нежелающим
-- сохранялись имущество и достоинство, у кого что было. Мирная практика
имела успех. Смоляне враз успокоились и московских ужасов бояться перестали.
Сологуб, как дурак, вернулся к королю и лишился головы...
Здесь сердце язвительного автора охватила досада на самого себя. Все
казалось ему, что горбатого может исправить только могила, а кривая мораль
пришлых да ушлых неисправима вовсе. И весь жизненный опыт в один осмысленный
"сорок" говорил ему об этом прямо и честно. На этой каверзной мысли сел он и
книгу писать. Да вот засбоило! Добрый царь помиловал честных людей, а должен
был рвать этих набожных дураков каленым железом. Добрый победитель отпустил
военнопленных и пайки им выдал сверх женевской конвенции, а должен был
содрать с них иноземную форму вместе с кожей, живьем зарыть в оврагах. А уж
Сологуба-голубчика, сами понимаете, торжественно должны были под белы ручки
сопроводить к сосновому пенечку, а не домой к королю, жене и детям.
И начал автор сомневаться да кручиниться. Как вдруг мелькнула-таки
верная мысль и засияла, очищенная медом и пивом. Не сам государь согрешил
милосердной ересью, это его кто-то подучил, сбил с пути истинного! Кто же
это такой светлый и умный советовал князю? Посмотреть бы на него! Я хочу
видеть этого человека!
Да вот же он, советник ученый! Вельможный пан князь Михайла Батькович
Глинский! И советовал он правильно, в соответствии с Чувством. И не было в
его советах никакого гнилого либерализма. А был холодный расчет да
дальнобойный план. Все три захода на Смоленск гундел Михаил на ухо царю, что
нужно Смоленск отдать ему. На прокорм, управление, суд, расправу. Сильно он,
Михаил, в этих православно-польских делах понимает! Царь кивал: да, да,
получишь, получишь. Глинский на радостях слал гонцов к смолянам, уговаривал
да обещал. Иностранных пушкарей из-за бугра выписал. Осадой руководил,
переговоры направлял. Гнев царский смирял: жалел своих будущих подданных. И
получил шиш с маком. Кинули его. Отправили на границу, подставиться под
королевский контрудар.
Озлобился Миша. Сразу сел за письменный стол и прямо королю написал:
извиняйте, был неправ, готов обратно. Одного не учел князь. В России
неумытой -- все наоборот. Тут холопы куда более господ к грамоте способны.
Вот он тебе свечку держит, рыло скособочил, мурло - мурлом. А сам бегло
рыщет мутным бельмом по строкам твоей латыни. Ты письмо с панычем отправил и
спать лег, а он в седло -- и к боярину Челяднину да князю Голице с доносом.
И вот тебя уже ловят на дороге, облапывают да ощупывают и находят ласковые
письма королевские. А там уж ты в железах, в телеге отправляешься в стольный
град Москву. А война без тебя разгорается пуще прежнего.
Голица и Челяднин, окрыленные успехом и обласканные государем, получили
80 000 (две тыщи сороков!) московского войска и храбро ринулись на врага.
Король смог собрать только 30 000 войска под командой православного князя
Константина Острожского (запомните это имя!). Войска сошлись под Оршей.
После формальных переговоров начались бои. Польско-литовских русских было
меньше, и они побежали. Наши русские отважно пустились вдогонку. Из кустов
по ним ударила артиллерия Острожского. Картечь скосила толпы атакующих,
добивать их пошла пехота из засадных полков. Закрутилась мясорубка. Наши
прыгали в речку, на них прыгали следующие, все калечились и тонули.
Острожский сначала атаковал полки Челяднина. Голица беспокойно наблюдал, как
рубят его товарищей. А как же ему было не наблюдать, когда Глинского ловил
он, а старшим в войско назначили Челяднина? Потом Острожский навалился на
Голицу. Теперь отдыхал Челяднин. Его Чувство справедливости тоже не дремало:
он был старше и знатнее Голицы, но этого сосунка ему навязали чуть ли не в
одну версту!..
Король Сигизмунд писал потом Великому магистру Ливонскому в
благодарность за мудрые советы, что москвичи потеряли только убитыми 30 000
человек. Речка Кропивна была запружена телами и вышла из берегов...
Тут я вас неожиданно спрашиваю:
-- Хорош ли был Константин Острожский для Руси?
-- Что за дурацкий вопрос! Конечно, плох! Погубил 30 000 наших,
сволочь, фашист!
-- А я говорю -- хорош!
И вы с ненавистью смотрите на меня, пальцы ваши дрожат на бердыше, вы
начинаете орать, обзываться и уже пора нам подраться. Но я предлагаю вам
выложить на стол вашу масть. И вы гордо бросаете на зеленое библиотечное
сукно 30 000 этих невинно убиенных.
А я достаю свою бумажку и бью вас так:
-- Пройдет ровно 60 лет, друзья мои, и под Львовом в поместье
Константина Константиновича Острожского, сына нашего антигероя, на деньги
Острожских, убежавший от московской инквизиции монах Ванька Федоров будет
денно и нощно печатать первую воистину русскую книжку -- Букварь. Отсюда ее
повезут возами по всей православной земле...
Ну, кто более Матери-истории ценен? Наш Букварь или ваши 30 000?
И вы, конечно, поймете, что проспорили.
А пока Острожский-отец двинулся на Смоленск. Мелкие городки сдались ему
без боя при первом известии о битве при Орше. Но Смоленск заперся. Новый
смоленский наместник Василий Шуйский переловил предателей из городской знати
во главе с епископом смоленским за переписку с королем и повесил их на
городской стене. Нет, по старому татарскому обычаю епископа-таки пожалели.
Остальные красовались на страх Литве в государевых подарках: один в шубе с
царского плеча, другой с серебряным ковшом на шее -- в довесок к петле.
Такое оформление сцены подействовало отрезвляюще, смоляне отважно
оборонялись от Острожского. Правда, у него и войск-то было всего 6 000.
Шуйский заслужил царскую похвалу, кличку Шубник и утверждение в
должности наместника. Василий удовлетворенно отбыл в Москву.
Небитыми оставались только крымцы. Они долго пугали Василия наглыми
посланиями, требованиями прислать всего и побольше, заявляли, что вообще-то
хозяева всех городов русских -- они. Аргумент был прост. Мы, крымские Гиреи,
-- Орда. Вы, Москва, -- данники Орды, даром что Золотой, а не крымской. Так
и платите же, сволочи! И подпись: ваш царь и повелитель Такой-то-Гирей. Наши
отнекивались да отдаривались. Гордость держали за пазухой. Глупые татары
подумали, что, и правда, можно чем-то поживиться, и в 1517 году двинулись на
Русь. 20 000 крымских всадников пробирались на Тулу, когда князья Одоевский
да Воротынский обходным маневром обложили их в лесу. Убиты были почти все
татары. Царь с боярами долго думу думали, разрывать ли с Крымом
дипломатические отношения или как? Решили продолжать корешеваться, как ни в
чем не бывало. Чтобы Крым совсем уж не попал под Литву.
Антипольская коалиция тем временем распалась, потому что Василий не
хотел содержать на свои деньги тевтонское войско и зарплату ему задерживал
до начала военных действий, а немцы без денег завоевывать себе Польшу не
спешили. Император Максимилиан тоже заговорил о мире. Потянулись трусливые
переговоры.
Тем временем Сигизмунд перешел в наступление, был бит и отступил. Это
дало повод Василию потребовать новых уступок. Он вдруг во весь голос стал
домогаться Киева, Полоцка, Витебска -- всей старой Руси. В Европе уже и
забыли, чей раньше был Киев, и удивленно таращились на Москву. Австрияки для
отговорки попросили на будущее взамен Киева половину каких-то московских
северных земель, но поняты не были. Союзные послы уныло разъезжались из
Москвы. Хоть для какой-нибудь чести просили они забрать с собой Глинского,
но царь и этой малости им не дал. Глинский-де страшный злодей, был уже
приговорен к казни, но вдруг запросился к митрополиту с покаяньем, что на
самом деле он католик -- когда-то в студенческой молодости, в Италии
позволил собутыльникам себя неправильно крестить, а теперь просит взять его
обратно в православие. И поэтому митрополит Глинского царю не отдает, все
допытывается: "А не под страхом ли смерти ты, Миша, волынишь? Может, ты
неискренен в своем Чувстве? Так давай, мы лучше тебя казним. Душе твоей от
этого будет спокойней..."
Прошли годы борьбы и побед. Много раз били крымцев и казанцев, литовцев
и своих -- плохих русских в Полоцке, Опочке и пр. Казнили и сдавали в
монастыри собственных бояр да дворян. И о себе не забывали.
В 1525 году царь развелся с первой женой, Соломонией, и через год
женился на племяннице блудного Михаила -- Елене Глинской. Осмотревшись во
дворце, Елена через ТРИ года (25 августа 1530 г.) родила нам Иоанна (пока не
надо вздрагивать, он был вполне безобидным и симпатичным младенцем). Однако
с рождением маленького Ивана Васильевича цифра три стала играть какую-то
странную роль в жизни царской фамилии. Как пить дать, таким образом покойный
Иоанн Третий предостерегал своих потомков, чтоб не очень-то расслаблялись.
Когда будущему Императору, -- а я берусь доказать императорство
Грозного -- минуло три года, отец его Василий заболел. Поехал он в сентябре
с любимой женой на любимую охоту, да по дороге на левом "стегне" вскочила у
него багровая болячка с булавочную головку. По ходу путешествия царь еще
бывал на пирах у местной знати, но выпивалось уже без удовольствия и до бани
доходилось "с нуждой". Охота не ладилась, зверь непонятным обычаем
ускользал. Сначала царь еще выдерживал пару верст в седле, потом и за столом
сидел на подушках, а там и слег вовсе.
Приехал Михаил Глинский с двумя иностранными врачами. Стали они
прикладывать к болячке верное средство -- пшеничную муку с пресным медом и
печеным луком. Болячка стала "рдеть и загниваться". Потянуло царя с охоты
обратно. Понесли его "боярские дети и княжата" на руках, донесли до Волока
Ламского. Изнемогли, но тащить волоком опасались. Чувствуя, что дело дрянь,
царь послал сразу двух Писцов в Москву за духовными грамотами -- отцовой и
своею. Хотелось ему бросить взгляд на завещания: чего из отцовских наказов
он не исполнил и чего сам в здравой памяти потомкам завещал. Писцы сбегали в
столицу быстро и тайно. Тайно же грамоты были царю и читаны. От этого чтения
ему и вовсе стало плохо, и велел он свою грамоту сжечь. Новую сам царь
составить не мог и созвал думу из бояр, оказавшихся с ним на охоте. Пока
судили да рядили, пока тужились в непривычном демократическом
делопроизводстве, у царя из боку выскочил гнойный стержень и вытекло больше
таза гноя. Приложили "обыкновенной мази", и опухоль спала. Царь стал
надеяться доехать до Москвы. Соорудили носилки-возилки с постелью
("каптану"). Поехали. По дороге в храмах царь слушал службу, лежа на
паперти: стоять не мог.
В Москву решили въехать тайно -- в столице как раз полно было
посольств, и не хотелось, чтобы заграница знала, что царь у нас больной и
недееспособный. Царь решил перепрятаться от послов в своей подмосковной даче
Воробьево и въехать в Кремль ночью, тайком от зевак и репортеров. Стали
строить особый мост через Москву-реку у Новодевичьего монастыря. Строили
очень быстро, поэтому при въезде "каптаны" мост обломился. Стража еле успела
подхватить "каптану" на руки и обрубить упряжь. У царя не было сил
сердиться. Въехал он в Москву на пароме. В Кремле снова засели писать
завещание, но царь сбивал с праведного дележа, -- "все его мысли были
обращены к иночеству".
Настал звездный час Михаила Глинского.
"Ты бы, князь Михайло Глинский, за сына моего Ивана и за жену мою, и за
сына моего князя Юрья кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал!" --
приказывал больной.
"Конечно, дам на раздробление, как не дать!" -- кивал бывший государев
вор.
Успокоившись, стал царь спрашивать Глинского, чего бы такого в рану
пустить, чтобы дурного духу не было на весь Кремль.
-- Обычное дело, -- отвечал Глинский, -- обождавши день-другой, можем
пустить в рану водки. В чудодейственность этого русского средства верилось
легко, и стал царь допрашивать врачей, а нет ли какого лекарства, чтобы
излечиться вовсе? Глинский обиделся: зачем же так! Его иностранная команда
сразу отрезала царю: никак невозможно!
Тут уж попы распихали всех, обложили царя "запасными дарами", стали
петь, записывать духовное завещание, какому монастырю что причитается. В
общем, стали играть свою игру.
Последние часы Василия прошли в усилиях спасти душу: его успели
постричь в монахи под именем Варлаама. Скончался он в ночь со среды на
четверг 3 декабря 1533 года -- уж не в три ли часа по полуночи?
Василий умер, и поп Шигона божился потом, что видел, как изо рта
покойного вылетела душа в виде "тонкого облака". Писец, строчивший обычные
охи и ахи, что могилу царю вырыли рядом с могилой Горбатого, да что гроб
привезли каменный, да что царицу, "упавшую замертво", несли на санях, да что
били в большой колокол (а новгородский и псковский при этом злорадно
помалкивали!), записал для нас и рассказ Шигоны о душе.

Елена Глинская. Правление Женское

Василий умер, но успел оставить распоряжение, что правительницей при
младенце Иоанне должна быть вдова Елена. Все было подробно оговорено: как
трем приближенным лицам -- Михаилу Юрьеву, Глинскому и Шигоне -- при Елене
быть, как им к ней входить.
"Входить" мы должны понимать как хождение с докладами", -- оговаривался
деликатный Историк, чтобы мы не подумали чего дурного.
Но надо было и маленького Иоанна короновать. Пропели многия леты по
церквям, благословили ребенка на великое княжение, по городам поскакали
лейтенанты принимать у народа присягу новому царю. Присягнули Иоанну и
дядья, которые от власти будто бы отказались, но вполне превозмочь свои
Чувства по обыкновению не могли.
Василий заранее уговаривал братьев не лезть в цари, они кивали, но бес
их не оставлял. Начались переезды удельных князей от одного васильева брата
к другому, и Елена заволновалась.
Как черти из бутылки, выскочили и претенденты на заполнение вдовьих
пустот. Елена "сблизилась" с князем Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским,
который сразу стал мешать Михаилу Глинскому "отдавать свое тело на
раздробление". Овчина лучше распоряжался своим телом, и Глинский был посажен
в кутузку, где вскоре и умер.
Елена почувствовала вкус к командованию и стала распоряжаться, кого
сослать, кого заточить, кого убрать по-тихому. Завертелось чертово колесо
интриг, подставок, доносов. Маленький Иоанн только вздрагивал: в отблесках
костров на Красной площади ему чудились персонажи бабушкиных сказок, злодеи,
горынычи в людском обличье. Вокруг бушевала измена. Казней было мало, потому
что "нельзя же было всех перевешать", но ужас повис в воздухе. Бояре, заходя
в детскую к Иоанну, поглаживали его по темечку: бедный малютка вот-вот
останется без головы! Дикий, параноидальный страх с трехлетнего возраста
впитался в сны маленького Вани. Все эти взрослые дела были ему непонятны. Но
мама все время находилась в состоянии бешеного напряжения, с милого лица ее
не сходил кровожадный оскал. Какое тут могло быть благонравное воспитание?
Никакого.
Хорошо хоть поляки да литовцы не сидели смирно. Видя Москву без твердой
власти, они поднялись в поход, чем урезонили немножко московских баламутов.
Но Ване от этого стало еще страшнее: в тереме зашептали о войне.
Литовцы вторглись на Русь, взяли Гомель и Стародуб, набили 13 000 наших
душ, безразличных для истории. Почеп наши сожгли сами и построили новый
город Себеж. Литва напала на него, но пушки агрессора стали взрываться от
дурного литья. Отсюда произошел перелом в войне. Московские удальцы стали
прогуливаться по литовским землям, общее настроение повысилось.
Странное дело, при Елене после этого больше не пришлось воевать. Она
очень умело вела переговоры, ни на шаг не отступала от завоеваний мужа и
свекра, сумела договориться и со Швецией, и с Литвой-Польшей, и с Крымом, и
с Казанью. Через четыре года правления этой жестокой и умной женщины не
осталось уже и дел важнее, чем ловить фальшивомонетчиков.
Правда, это дело тоже было нешуточное. Жадные до чужого добра люди
стали резать монеты -- просто откусывать от них половинки и насильно
всовывать продавцам "государевы деньги". Можете вы себе представить, чтобы у
нас в кабаке вы расплатились бы оторванной половинкой сотни, а на вторую --
тут же за углом -- еще купили бы закуски? Нет. Это слишком. А на Руси такое
бывало сплошь и рядом. Елена перечитала судебные дела покойного мужа и
обнаружила, что он очень круто разбирался с какими-то "многими людьми". Как
милость -- им отсекали руки, а по настоящему -- лили расплавленное олово в
рот, чтобы неповадно было плавить казенные деньги и добавлять это олово в
серебро 50 на 50! Ловкие русские штамповали потом из хитрого сплава некое
подобие монет с неопределенным рисунком. А на рисунок никто и не смотрел:
деньги принимали весом. Инфляция достигла 100%. Против серебряной гривны
теперь приходилось насыпать на весы 500 московских копеек вместо 250. Елена
все это запретила, но печатать монету стала облегченную. Теперь гривна
вмещала 300 копеек, чтобы не было большого убытку обманутым вкладчикам.
Елене понравилось приводить в порядок законодательство и финансы, она
стала раздавать лицензии на бобровую охоту, допустила в Думу часть
второсортных "детей боярских", строила кое-какие города.
Такое благостное правление было обидно и раздражительно. А тут еще
Еленин мужик с тройной фамилией стал вести себя вызывающе, демонстративно
застегивался и расстегивался у царицыной спальни, власть себе забрал
неимоверную. И скинуть наглого фаворита при жизни Елены было никак
невозможно. Пришлось Елене умереть 3 апреля 1538 года без видимых причин.
"Отравили!" -- хором вздохнули Писец и Историк.


Правление Боярское

Восьмилетний Ванюшка остался круглым сиротой. Ему бы в первый класс
ходить, изучать Аз -- Буки -- Веди, но приходилось бросать ученье и идти в
люди -- трудиться и работать. Царем.
Но и тут было сомнение: долго ли дадут поцарствовать? Или сразу
задушат, в ночь после маминых поминок? Все к тому и шло.
Но нет, приличия соблюдались целых семь дней. А уж потом главный
воевода Василий Васильевич Шуйский (помните, как он перевешал смоленских
партизан в царевых шубах?) позвал своих братьев и переловил всю свиту Елены
во главе с Оболенским и сестрой его Аграфеной -- мамкой маленького Вани.
Последнюю родную душу отняли у пацана.
Здоровяк Оболенский сразу скончался в тюрьме. Было сказано, что от
непривычки к тюремной баланде и "тяжести оков". Аграфена отправилась в
монашки. Навстречу ей из тюрем выходили политические.
Нечаянно освободили и опасного конкурента Шуйских, князя Бельского.
Пока снова сажали его в застенок, пока хватали подручных и родню, пока
рубили голову Писцу Мишурину за слишком большой авторитет, сам Василий
Шуйский расхворался и помер.
Эта мешкотня спасла жизнь Ване. О нем почти забыли, его отложили на
потом. Но в 1540 году, летом, троицкий игумен Иоасаф, перебежав в очередной
раз от Шуйских к Бельским, извернулся подсунуть на подпись десятилетнему
царю указ об освобождении Ивана Бельского. Сработало! Бельский нагло
появился в Думе, стал без доклада ходить к царю, вместе с Иоасафом
амнистировать одного за другим врагов Шуйских. Эти люди гораздо нежнее стали
относиться к царю Ване, чем прежняя команда.
Тогда Шуйские стали звать Русь к топору. Встал весь Новгород. Собрали
большое количество бояр да дворян и 3 января 1542 года ночью вошли в Москву
с 3 сотнями дружинников. Неожиданное вторжение небольшого
отряда имело успех. Бельских со товарищи перехватали. Ивана Бельского
отправили в ссылку, но потом одумались -- нельзя же без конца повторять одну
и ту же ошибку и послали вдогонку трех убийц. Убили князя. Иоасаф бежал в
спальню к царю. Отсюда его выволокли и увезли в ссылку. Ваня в слезах и
ужасе дрожал под одеялом. Жуткие ночи боярских разборок одна за другой
отпечатывались в сердце ребенка.
Шуйские почти воцарились. Положение маленького великого князя
становилось смертельно опасным. Шуйские хватали, избивали, волокли на
расправу дворян государя прямо из-за обеденного стола в его присутствии.
Послал как-то Иван митрополита заступиться за какого-то избиваемого, так
митрополиту наступили на мантию и толкнули: пошел, козел! -- мантия треснула
сверху донизу. В общем, держали Ивана за предмет мебели, никто не занимался
его воспитанием и образованием. А напрасно! Стал Ваня сам читать книжки
зарубежных авторов. А в книгах, как мы знаем, одна только ересь да суета!
Когда тебе 13 лет, когда в глаза тебя все называют великим князем,
надеждой всего прогрессивного человечества, то ты как-то забываешь о щипках
и шлепках, о жутком шепоте в дворцовых переходах и начинаешь задумываться: а
в чем оно состоит -- твое величество?
Вот дед и отец, хоть и не были венчаны на царство, но назывались
царями. А вот -- в книге описан быт и нравы византийских царей да римских
императоров, так это -- цари! Нужно было Ване поразмыслить, как и самому
стать настоящим царем, сильным и грозным. И время у него на это -- было.
Ваня не только читал и наблюдал, он впечатывал в свою память навек всю свою
ненависть, весь свой страх, все свое презрение к жизни и достоинству других
людей, так часто его обижавших.
"Иоанна оскорбляли вдвойне, -- замечает Историк, -- оскорбляли как
государя, потому что не слушали его приказаний, оскорбляли как человека,
потому что не слушали его просьб, в Иоанне развивались два чувства:
презрение к рабам-ласкателям и ненависть к врагам, ненависть к строптивым
вельможам, беззаконно похитившим его права, и ненависть личная, за личные
оскорбления".
Вот запомним, для примера, две фамилии -- Шуйский и Тучков. Первый в
присутствии Ивана клал ноги на постель его отца, второй топтал ногами и
колол спицами вещи покойной матери. Они думали, он это забудет?
Придворные в своей обычной наглости хватили через край. Кто же знал,
что малец выживет? Надо было знать! А они себе на беду воспитывали в дурном
мальчишке порочные наклонности. На развлечение ему приводили кошек, собак, а
потом и арестантов, чтобы он сбрасывал их с кремлевской стены. В 15 лет Ваня
с бандой таких же сопляков уже скакал по ночным улицам Москвы, избивал и
грабил прохожих.
И вот настал час. Волчонок решил, что пора опробовать зубки. Они уже
изрядно подросли, испытали упругость тела, хряск костей и вкус крови.
Иван напал 29 декабря 1543 года, ровно 455 лет назад, день в день от
сего дня, когда пишется эта строка. Он велел схватить и отдать псарям
первосоветника боярского Андрея Шуйского. Псари убили вельможу, волоча в
тюрьму, -- а чего ж он сопротивлялся органам и не шел сам, куда следует? В
ссылки были разметаны все прихлебатели Шуйских. Какая казнь постигла
Тучкова, остается только догадываться, но его не стало.
"А бояре стали от государя страх иметь и послушание", -- обрадовался
верный Писец.
Тут Афанасий Бутурлин выразился неудачно, может быть, при дамах, и ему
10 сентября 1545 года прилюдно отрезали язык. Круто! Соответственно и кодло
Бутурлина быстро последовало в Сибирь. Ох, пардон! Сибири еще у царя не
было. Вот когда, небось, он задумал ее присоединение! -- ссылать воров в
европейскую часть Росии стало как-то смешно.
Иоанн показал всем, что штурвал государственной посудины находится в
крепкой руке 15-летнего капитана. Он казнил и прощал чужих, щелкал по носу
своих, чтоб не высовывались.
Выяснилась прелюбопытная особенность юного царя. Он не боялся простого
народа. Он его просто не замечал. Вот на охоте произошла перестрелка между
новгородскими пищальниками, принесшими челобитную, и качками из личной
охраны царя. Случились жертвы. Вы думаете, Иван велел перевешать
новгородцев, как это с удовольствием сделали бы его отец и дед? Нет! Он про
них забыл и думать. А послал он своего Писца, дьяка Ваську Захарова, чтобы
тот погрелся у костров и узнал, кто подбивал народ на бунт. Потому что "без
науки этого случиться не могло!" Васька походил, послушал, и вот,
пожалуйста, главари нашлись: князь Кубенский и двое Воронцовых. Тут же --
головы долой. Сообщников -- в ссылку.
13 декабря 1546 года, как только миновала царя страшная, позорная
строчка "дети до 16 не допускаются", он тут же кликнул митрополита и велел
себя женить. Не слыхал еще мальчик о сексуальной революции, о превратностях
брака, о больших возможностях царского служебного положения.
На другой день митрополит созвал молебен, куда приглашены были даже
опальные, но приличные семейства. Вдоволь помолившись, двинулись к царю. И
царь сказал им, что сперва хотел он жениться за границей. Но потом
передумал. К чему-то вспомнились ему покойные папа с мамой, пришла несвязная
мысль: а вдруг мы с молодой не уживемся, так куда ж ее девать? И решил царь
жениться на своей, русской.
Митрополит и окружающие умилились, заплакали от радости, что Иван такой
самостоятельный да смышленый: даже поручил митрополиту и боярам невесту
приискать! Все растрогались до обморока.
Только что это там еще говорит наш Ваня? А говорит он таковы слова, что
все думские мудрецы, все теоретики-богословы не сразу и понимают их новизну
и опасность. Как бы скороговоркой пожелал государь перед венчанием брачным
венчаться на царство! Ох, никто до него на это не дерзал! Венчались на
великое княжество Киевское, потом Владимирское, потом Московское и всея
Руси. А на царство в мировом масштабе -- это пока нет.
Венчание на царство означает, что вот ты стоишь в соборе, задравши
голову, а вон там -- за синей чашей пантократора, размалеванной шипастыми
звездами, -- твой Бог. Ну, тут еще вокруг суетятся какие-то мелкие, смертные
людишки. И ты говоришь Богу (а людишки поддакивают), что ты пришел под руку
Господню осуществить волю Божью на всей земле. А Бог с твоим приходом
соглашается, ну что ж, говорит, Ваня, давай поработаем. И митрополит мажет
тебя миром и елеем уже как бы не сам, а будто бы рукой Бога. И становишься
ты, сирота, "помазанником божьим".
И теперь ты -- Царь в законе, а не на бумаге, и это -- великая власть,
в принципе, -- над всем миром, и это -- великая ответственность перед Богом.
Если раньше крымские Гиреи получали от твоего отца письмо с подписью "царь",
пьяно ржали и в ответном письме обзывали царя "улусником", а он из
дипломатических соображений умывался от плевка, то теперь ты, Ваня,
отвечаешь за честь царского имени перед Богом. То есть, должен ты немедленно
брать Перекоп, сечь башку Гирею и всему его выводку, крестить
крымско-татарский народ в севастопольской бухте, открывать Бахчисарайский
фонтан для всенародного посещения.
Бояре, да дворяне, да отцы святые в суете при таких делах, поди ж и не
поняли, что кончилось правление боярское, кончилась спокойная жизнь, опять
кончилось старое Время.


История России