ЮЖНАЯ РУСЬ В КОНЦЕ XVI ВЕКА.

УНИЯ

Русские архиереи со спутниками из духовных лиц прибыли в Рим через шесть недель после выезда из Кракова: 15 ноября представились папе. Климент VIII принял их не только благосклонно, но радушно.

"Делом займемся после,- сказал он,- а теперь отдохните после долгого пути". Им отвели для помещения палаццо возле Ватикана, убранный великолепно. Там жили они в добре и холе шесть недель, наконец, 23 декабря по их просьбе допустили их к делу. Епископов ввели в залу, где обыкновенно принимались князья-государи. Первосвященник сидел на престоле в своем облачении; около него собраны были кардиналы, архиепископы, множество знатного духовенства, светские папские синьоры и знатные путешественники, на то время посетившие Рим. Русские епископы, вошедши в залу и увидев вдали св. отца, пали на землю и не прежде поднялись, как их пригласили подойти к св. отцу. Они поцеловали ему ногу и подали письмо, подписанное епископами, и статьи, составленные, как было в них сказано, 1595 года 2 декабря.

Находившийся при этом посольстве русский священник Евстафий Волович читал то и другое для формы по-русски, но епископы заметили сверх ожидания, что в зале были лица, понимавшие читанное. "Мы поручаем,- сказано было в письме к папе,- от нас, митрополита и всех русских епископов, двум из братии наших: епископу владимирскому и берестейскому и епископу луцкому и острожскому, принести достодолжное повиновение вашему святейшеству, если ваше святейшество благоволите, за себя и за своих преемников, утвердить ненарушимость отправления таинств и богослужебных обрядов по уставу нашей греческой церкви в том виде, в каком они находятся в настоящее время". По окончании русского чтения то же было прочитано по-латыни. Папский кубикулярий Сильвий Антониан в ответ им от имени св. отца прочитал похвалы митрополиту и всем русским духовным за то, что они, оставив древние заблуждения, обращаются к лону истинной католической церкви, без которой невозможно спасение. Св. отец надеется - присовокупил он - что по их примеру и другие их соотечественники изыдут изо тьмы к свету. Потом Ипатий прочитал исповедание веры с прибавлением "от Сына", причем делалось пояснение, что такая прибавка учинена по правилу Флорентийского собора, принявшего ее на том основании, что если Сын, имеющий Духа Святого, рожден от Отца предвечно, то, следовательно, и Дух предвечно пребывал в Сыне, а, следовательно, от него, равно как от Отца, предвечно исходит; принималось, что таинство евхаристии в смысле транссубстанциации, или вещественного претворения хлеба и вина в тело и кровь Христа, одинаково действительно совершается как в опресночном, так и в квасном хлебе; принималось, что по смерти земной праведные души, не осквернившие себя после крещения или очистившие себя совершенно покаянием, переходят прямо в царствие небесное; умирающие в грехах идут в ад; а те, которые умерли с покаянием, но не успели еще принести плодов, достойных покаяния, поступают в муки чистилища, и тогда их страдания облегчаются на земле молитвами, приношениями, задушными обеднями, милостынею и благочестивыми добрыми делами. За папским престолом и за римским первосвященником признавалось первенство надо всею вселенной, самого же пану признавали наследником св. Петра и наместником господа Иисуса Христа, главою всей церкви, отцем и учителем всех христиан, получивших от самого Христа во св. Петре, своем предшественнике, право властвовать и управлять Христовою церковью, утвержденное деяниями вселенских соборов и церковными постановлениями; принималось все, что предписано и утверждено вселенским Тридентинским собором[98], все апостольские и церковные правила и предания, принятые римско-католическою церковью; допускалось справедливым и истинньм только такое толкование св. писания, какое дает римско-католическая церковь, одна имеющая право рассуждать и толковать писание; признавалась власть индульгенций и раздача даров спасения от церкви; римская церковь именовалась матерью всех церквей; наконец, предавалось анафеме все еретическое, все схизматическое, проклятое и отвергаемое римско-католическою церковью. Поцей, прочитав это исповедание, подписал его. Вслед за тем Поцей подписал переведенное по-русски и произнес присягу на русском языке. Потом Кирилл, луцкий епископ, прочитал это исповедание по-русски, подписал его и произнес по-русски присягу на евангелии; после того был им прочитан латинский текст исповедания, подписан и произнесена была присяга на латинском языке.

По окончании чтений и присяги оба епископа поклонились св. отцу в ноги. Папа говорил им речь таким тихим голосом, что слышать его могли только те, которые стояли близко; он в восторженных выражениях восхвалял митрополита и русских епископов, поучал пребывать в смирении и в послушании, представлял в пример несчастную Грецию, наказанную за свое непокорство. "И вас, зде сущих и прочих отсутствующих благословляем отеческим благословением". Так сказал св. отец при конце речи.

Когда епископы писали в отечество о событиях этого дня, то знали, что там понравилось бы, если бы папа высказал им какой-нибудь особый знак уважения, и потому писали, что папа сказал им: "Не хочу я властвовать над вами, но буду носить тяготы и немощи ваши на себе". Не известно точно, так ли говорил им св. отец, который всегда хотел властвовать и всегда стоял за свою власть.

На другой день, в канун праздника рождества Христова, епископов пригласили к вечерне, которую совершал сам первосвященник с кардиналами. Епископы с самодовольством рассказывали после, что им тогда дозволили в присутствии главы церкви находиться в своих украшенных золотом митрах, так как все иерархи пред лицом св. отца должны были являться только в белых шапочках без украшений. В день рождества Христова Ипатий служил обедню в греческой церкви, а товарищ его Кирилл священнодействовал там же на третий день праздника. С удовольствием заметили они, что в этой церкви, построенной для униатов, не допускалось ни малейшего изменения в обрядах, и богослужение совершалось с большим благочинием, чем на Руси, а грек епископ с пятидесятые духовными особами проживал при церкви в полном довольстве. "Лучше,- писал русский епископ к Гедеону Балабану,- быть нам под единым пастырем, чем под пятью или шестью: и церковное благочиние и безопасность нашей церкви от этого выиграет".

В память присоединения русской церкви в Риме выбита медаль: на одной стороне изображен папа, сидящий на своем престоле и рукою благословляющий стоящего на коленах со сложенными на грудь крестообразно руками русского епископа, склонившего голову; позади него два стоящих лица, а на фасаде алтарь с распятием. На другой стороне медали портрет Климента VIII с надписью вокруг: "Rutenis receptis"[99].

По возвращении из. Рима иерархи наши застали уже волнение. В виленском братстве образовалась среда противодействия унии для Литвы и Белоруси. Стефан Зизаний[100], писавший еще прежде против католичества, напечатал сочинение "Кириллова книга об антихристе"[101], направленное против папства; в нем доказывалось, что папа есть сам антихрист и время унии есть время его царства. Книга эта расходилась и с жадностью читалась духовенством и грамотными людьми. Попы громили митрополита и епископов, согласившихся на унию, называли изменниками и предателями. Король, когда до него дошли слухи о таком волнении, приказывал митрополиту осудить возмутителей своею духовною властью, потом предавать гражданскому суду, а от виленского братства велел взять алтарь и передать главному собору, дабы подорвать и разрушить братство.

В Южной Руси противодействовал унии Острожский; его послания возбуждали дворян и мещан против митрополита и его товарищей; наконец, князь позвал митрополита к суду, но король защитил последнего, запретивши должностным лицам киевского уряда входить в разбирательство таких дел, которые подлежат духовной юрисдикции[102]. Король надеялся, что как скоро святейший отец утвердит постановленное русскими епископами, то дело кончится успешнее; народ русский примет соединение, и все пойдет хорошо. Король ожидал возврата послов, и когда они воротились, то приказал созвать собор. Тогда уже для короля собор не представлялся таким страшилищем, как прежде,- что бы там ни толковали. Уже дело казалось ему поконченным; изменять его было невозможно; не рассуждать приходилось на этом соборе, а принимать то, что прежде изготовлено и теперь предлагалось.

На 6 октября назначен был съезд в Брест. Король приглашал туда не только духовных, но князей, панов, кастелянов, старост и вообще православное дворянство.

Со своей стороны Острожский извещал патриарха о предстоящем съезде, и патриарх поручил вместо своей особы председательствоватьна соборе своему протосинкелу, по имени Никифор. Этот протосинкел (сан очень важный в восточной иерархии - наместник патриарха а важнейших делах) был человек глубокой учености; некогда он был в Падуе ректором, и многие из польских панов, там воспитывавшиеся, помнили его; потом он был в Венеции проповедником греческой церкви св. Марка; по возвращении из Италии он произведен был в сан патриаршего протосинкела и уже два раза заведовал патриаршеством во время отсутствия патриарха[103]. Кроме него александрийский патриарх Мелетий прислал в Русскую землю своего протосинкела, по имени Кирилл. Таким образом, в то самое время как русские епископы хотели уклониться от сношений с Востоком, неожиданно явились два представителя восточной церкви, напоминая им единство православия, при котором незаконно было без согласия восточной церкви делать важные перемены в русской. Протосинкелы прибыли к Острожскому, и князь проводил их на собор сам лично с вооруженною дружиною, а это придавало участию светских особ воинственный вид. С Острожским разом прибыло в Брест до двухсот дворян православной веры. Из православных духовных архиерейского сана, кроме означенных греков, прибыл сербский митрополит Лука, а из русских явились двое - МихаилКопыстенский[104], вообще остающийся в тени во всей этой драме, и Гедеон Балабан; последний, столько раз согласный на унию, теперь остался православным; он видел, что сильный Острожский, множество дворян и весь народ против унии. Он надеялся теперь выиграть путем преданности к старине, тогда как его товарищи хотели выиграть путем нововведения в угоду папе и польскому королю. Гедеон клялся, что не знает ничего о предварительных совещаниях, и объяснил свою подпись историею о бланкетах. Самые православные того времени мало верили истине слов его; но по крайней мере, желая оправдать Гедеона против улик со стороны униатов, они говорили, что если бив самом деле Гедеон прежде уклонился в унию, то все-таки хорошо сделал, что отстал от нее. Такое оправдание доказывает, что сделать его совершенно чистым и непричастным к делу унии было чересчур трудно. Чтобы еще более очернить врагов своих и выказать свои подвиги за отеческую веру, Гедеон рассказывал, что Ипатий Поцей прислал ему из Рима письмо, которое, прежде чем дошло до него, попалось в руки его брата Григория. Когда Григорий Балабан распечатал его, то вдруг почувствовал на себе действие какой-то отвратительной пыли, насыпанной в письме; он уверял, что то был ядовитый порошок; он слышал, что в Италии в обычае посылать через письма таким образом яд в порошке[105]. Не представив, конечно, доказательств в справедливости такого обвинения, Гедеон прежде всего уличал самого себя в единомышлении с униатами, когда представил письмо в городской суд; такое дружелюбное письмо могло быть писано только к человеку одинаких убеждений. Зная прежние проделки Гедеона с патриархом Иеремиею и съезд во Львове 1594 года, нельзя сомневаться, что Гедеон знал, что подписывал, когда писал на листах, где излагалось согласие на унию, если б даже и в самом деле эти листы исписывались после того как были подписаны; по всему то же надобно полагать и о Копыстенском, потому что на прежних съездах, где он участвовал, говорилось об унии.

Из архимандритов были там двое приехавших с Востока: святогорский Макарий, св. Пантелеймона Моисей, туземные: печерский (Никифор Тур) [106], дерманский, супрасльский, пинский, дорогобужский, пересопницкий, степанский, около двенадцати человек протоиереев, несколько иеромонахов и духовенство Бреста; некоторые из этого духовенства, особенно архимандриты, были на съезде во Львове у Балабана и подобно ему прежде соглашались на унию, а теперь отступались от нее.

Еще до приезда своего в Брест протосинкел Никифор писал к митрополиту увещательное письмо и не получил ответа. Когда православные съехались в Брест, митрополит с униатами епископами был уже там и дожидался королевских послов, чтобы начать соборное совещание.

Православные послали к митрополиту и к прочим, просили приехать предварительно посоветоваться с ними: в какой церкви лучше будет устроить место для соборных заседаний. Но митрополит отвечал посланцам словесно: "размыслим и приедем, если окажется нужным".

После такого ответа православные стали заниматься устройством порядка для собора. Вместо церкви выбрали они большой каменный дом, принадлежавший хозяину по имени Райский. Они предвидели, что без тревог не обойдется, и на соборе произойдут сцены, неприличные для святыни божия храма. Избрали двух наблюдателей благочиния (примитариев), поставили на средине аналой с евангелием и крестом, расположили места для духовных особ сообразно важности звания каждого из них; против них были места полукругом для особ светского звания. Духовные греки, не понимавшие по-русски и по-польски, должны были объясняться через переводчиков.

В первое заседание возвысил голос Львовский епископ и укорял митрополита и епископов за то, что они не явились к протосинкелу по его требованию, как к своему начальнику. Протосинкел одобрил это мнение и предложил последовать примеру древних соборов: послать к митрополиту и епископам троекратное приглашение - парагностик. Если же бы они после третьего парагностика не явились, то следовало их признать виновными.

С первым парагностиком послали семь духовных особ: на челе их был киево-печерский архимандрит Никифор Тур. Митрополит сказал им: "Мы прежде посоветуемся с епископами римско-католической церкви: львовским, луцким и холмским".

Такой ответ уже указывал, что митрополит и владыки отступили от православия. На следующий день православные послали второй парагностик с шестью духовными. Посланцы ожидали доступа к митрополиту до вечерен и не дождались. Так как он за день перед тем сказал, что посоветуется с римско-католическими епископами, то они отправились ко львовскому католическому епископу и объяснили ему, что сам митрополит назначил время съезда на собор: они съехались именно по его приглашению, а теперь он не является открывать собор. Это обращение к римско-католическому епископу было сделано для того, чтоб заранее оправдать себя в обвинении митрополита. Они искали митрополита в церкви и там не нашли; наконец, вручили второй парагностик пинскому владыке для передачи митрополиту, чтобы, таким образом, митрополит никак не мог отговариваться тем, что не получал его.

На третий день православные уже все признавали и заявляли, что двоекратное непослушание патриаршему наместнику обвиняет митрополита. "Очевидно,- говорил тогда протосинкел Никифор,- митрополит до сих пор притворялся, боясь, чтобы весть об его отступничестве не дошла до нас в Грецию и не нашлись бы люди, которые бы могли победить его словом; он думал, что сообщение с Востоком опасно и трудно; он не надеялся, чтобы мы сюда приехали, а между русским духовенством он не встретил бы слишком ученых особ".

Отправили к митрополиту третий парагностик с теми лицами, которые ходили к нему с первым. В третьем парагностике в последний раз требовали, чтобы митрополит явился и дал ответ. Митрополит отвечал посланцам:

- Справедливо или несправедливо мы поступили - только мы отдались западной церкви.

Получив такой решительный ответ, протосинкел доказывал, что соединение церквей не может совершиться на каком-нибудь местном синоде; такое важное дело требует собрания ученых со всего света, людей богословных; потом он обратился к светскому кругу, похвалил сидящих в нем за верность, но вместе с тем укорял тех из их собратий, которые ради земных почестей и богатств или из боязни изменили отеческой вере, и в заключение советовал вообще всем православным построже следить за собою. "Капля пробивает камень, а дурные обычаи заражают добрых людей",- сказал он.

В этой речи было что-то пророческое для дворян, которые теперь так горячо бросились защищать православие, нося в себе много такого, что располагало их к измене православию.

В этот самый день Скарга вызвал Острожского из соборного заседания и долго говорил с ним наедине. По поводу этого свидания протосинкел сказал: "Гораздо приличнее отцу Скарге явиться перед нами и препираться с учеными людьми, а не убеждать светских людей, не ведущих в богословии".

После того члены собора занялись рассмотрением прошений, поданных на собор. Они были поданы от всех городов и земель Волынской земли, а также из Киева, Переяславля, Пинска и разных мест Литвы[107]. Эти прошения как нельзя более согласовались с духом и намерениями собора. В них просили не изменять древнего богослужения и не приступать к соединению с римскою церковью без согласия восточных патриархов, не вводить никакой новизны и отрешить от должности отпавших от православия духовных сановников. В обличение лицемерства митрополита Рагозы представлены были на собор его собственноручные письма к разным особам, где он уверял, что не помышляет об отщепенстве[108].

На четвертый день соборных заседаний митрополит и владыка обвинены были: 1) в пренебрежении к власти константинопольского патриарха, которому они при своем вступлении в сан присягали быть в послушании; 2) в том, что они относились в чуждую римскую епархию, когда были подчинены константинопольской, и тем нарушили правила вселенских соборов (второго - пр. 2, четвертого - 18 и шестого - пр. 36), где признается равенство константинопольского патриаршего престола с римским; 3) наконец, в том, что одобрили отличия западной церкви, не признаваемые восточною (именно: прибавление к символу веры, совершение евхаристии на опресноках, чистилище, пост в субботний день, безбрачие священников). За это собор отрешил от сана митрополита Михаила и единомышленников его, епископов: владимирского Ипатия, луцкого Кирилла, полоцкого Германа, холмского Дионисия и пинского Иону, лишил их права управлять духовенством, творить суд над ним и пользоваться доходами с имений, приписанных к должностям, которые они занимали. Собор отправил архимандрита печерского Никифора Тура в сопровождении нескольких особ духовных и светских объявить об этом митрополиту. Посланец должен был подать митрополиту и епископам соборный приговор, написанный такими словами: "Знайте, что за ваше новомыслие, отступничество и непокорность божественным и святым правилам вы лишаетесь всякого достоинства. Десятого октября 1596 года".

Никифор Тур застал митрополита во дворе владимирского владыки; с ним находились и другие архиереи; они ждали королевских послов. Печерский архимандрит подал митрополиту записку молча. Сторонники унии говорят, что эта записка не была никем подписана, и митрополит тогда же заметил это. Но в книге Ekthesis, где излагается история этих дней, говорится, что на приговоре были подписи;может быть, митрополиту послали тогда неподписанную копию. Никифор Тур ограничился ответом, что он принес эту записку для известия о том, что собор постановляет. Митрополит приказал сделать список с этой записки.

В это самое время прибыли туда же ожидаемые епископами королевские послы и, узнавши, в чем дело, обратились к печерскому архимандриту и сказали:

- Поступать таким образом с митрополитом - значит оказывать непослушание королю[109].

Тогда королевские послы отправили к князю Острожскому трех посланцев: Претвица, Шуйского и Каминского.Они думали, что тут всем заправляет Острожский. Посланные сказали Острожскому:

- Королевские послы оскорбляются тем, что от вашей милости посылаются митрополиту ответы и декреты, не доставивши предварительно написанного им, послам. Так как они присланы от Его Королевского Величества, то никакое постановление не должно состояться без участия их милостей.

- Не знаю, чем они оскорбляются,- сказал Острожский,- скорее нам следует оскорбляться; потому что мы терпим обиды от изменников, которые все это заварили, и от тех, которые им потакают; мы возлагаем упование на Бога; а я при своем стою и стоять буду.

Тут выступил пан Гулевич, избранный светскими членами собора маршалком кола, и сказал: "Не его милость князь, а мы все посылали к митрополиту, князь только единая особа - сам по себе; если их милостям королевским послам нужно это писание,- мы пошлем им".

Гулевича подозревали в протестантстве, и посланцы королевских послов сказали ему:

- Не с вами речь ведем. Мы присланы к их милостям князьям, а с новокрещенными и евангеликами не имеем дел; где они будут, там не может состояться справедливого постановления.

- Да я вас не прошу,- сказал Гулевич,- я без их милостей и сам не хочу толковать с вами.

После этого отправлены были от собора четыре посланца к королевским послам узнать королевскую волю, которую они должны были сообщить собору.

Эти королевские послы были: князь Криштоф Радзивилл, Троцкий воевода; Лев Сапега - виленский; литовский подскарбий Димитрий Халецкий. Они известили, что королевская воля такова, чтобы они склонились к соединению с римскою церковью[110]. Вместе с тем они заметили, что протосинкел Никифор не имеет никакого права вмешиваться в дела, называли его турецким шпионом и прибавили, что правительству об этом сообщил молдавский воевода.

Православные объявили, что они со своей стороны пошлют послов к королю.

9 октября выбрали из среды своей двух светских особ: Малиновского и Древинского. В инструкции, данной им, православные паны, рады, дигнитары, урядники, рыцарство (релие грецкое с короныиз Великого князства Литовского) поручали благодарить короля за доброе и отцовское напоминание о соединении церквей. Мы (говорилось в инструкции) были бы очень рады этому, но видим из истории, что это священное соединение уже не раз составлялось, но также не раз и разрывалось, потому что не были отстранены все препятствия; мы теперь не хотим строить непрочное здание, а помыслим об основательном и крепком. Представлено королю несколько важных причин, почему они не могут теперь приступить к соединению: 1) они составляют только часть восточной церкви сообразно древнему порядку и более шестисот лет находятся в послушании у константинопольского патриарха. Они считали, что не смеют принять на себя права делать такие важные постановления на поместном соборе, тем более что назад тому сто лет с лишком константинопольский патриарх, приглашенный на Флорентийский собор для подобного дела соединения церквей, не оставил без внимания русского народа, хотя ему было прилично и противное, как верховной особе. Русские заявили, что они боятся навлечь на себя нарекания в неблагодарности и безрассудном отступлении от восточной церкви, а тем самым подать турецкому тирану повод к причинению больших оскорблений патриархам и вообще всем сынам восточной церкви; 2) они не доверяли владыкам, которым поручать такого важного дела не дозволяли их самовольные поступки; 3) им нельзя приступить в настоящее время к соединению, потому что римская церковь полагает соединение только в одном повиновении папе яко всеобщему пастырю церкви, тогда как они никого не признают всеобщим пастырем, кроме господа Иисуса Христа, его же св. Петр нарек пастырем пастырей; да кроме того, есть много статей, не сходных с учением и уставами отца папы. Эти различия не могут быть улажены на частном соборе; и потому они теперь боятся приступить к соединению, чтобы со временем не нарушили не сходных с римскою церковью статей и обрядов восточной церкви и не последовало лишения прав, данных в землях короля греческой вере. В заключение православные просили короля низложить митрополита Михаила Рагозу и епископов, лишить их прав на церковные имущества и отдать эти имущества тем лицам, какие будут избраны на основании конституций годов 1575, 1576, 1589.

Наконец, при закрытии своих заседаний православные паны отправили на предстоящие сеймики в русские воеводства протестации и просили приготовить жалобы, которые бы могли быть поданы на будущем сейме, чтобы сопротивляться введению унии. Они по вере, совести и чести обещались своим братьям дворянам не признавать митрополита и епископов в их достоинствах, не допускать их до какой-либо юрисдикции, но, соединившись со всеми, не признающими власти и первенства папы, противодействовать всяким насилиям[111].

Вслед за тем униатские владыки со своей стороны подвергли лишению сана владык львовского и перемышльского, архимандрита Никифора Тура и всех вообще духовных, находившихся на православном соборе, за непослушание власти митрополита и за участие в сходке, собранной самовольно, не в церкви, как бы следовало, а в непристойном доме, где обыкновенно собираются еретические сходки и произносятся богохульные речи. От имени митрополита, первопрестольника и правителя русской церкви послан был им всем поодиночке приговор с таким заключением: "Кто тебя, от нас проклятого, будет считать епископом (игуменом или пресвитером, смотря по лицу), тот сам пусть проклят будет от Отца, Сына и Св. Духа"[112]. Униатский собор признал, что протосинкел Никифор не имеет отнюдь никакого права председательствовать на соборе, что он самозванец, и притом сам лично - человек, известный своим дурным поведением.

Именем короля Никифор был арестован и приведен перед поветовый суд. Там перед маршалком его обвиняли, что он турецкий шпион, говорили, будто поймали посланного им гонца в Турцию с письмами враждебного Речи Посполитой содержания. Но князь Острожский заступился за него и доказывал, что его нельзя судить в таком суде, что он слишком важная особа, и если он обвинится в государственном деле, то его дело может разобраться только в сенате. Отложили суд над Никифором до открытия сейма в 1597 году. Острожский взял его к себе. По требованию короля Острожский прибыл с ним в Варшаву. По правилам суда назначили ему обвинителя-инстигатора и защитника-прокуратора, назначили комиссию из нескольких духовных и светских сенаторов и нескольких послов Короны польской и Великого княжества Литовского. Обвинителем его явился тогда и сам гетман и канцлер Замойский, тогда бывший во вражде с Острожским. Был пойман волох, посланец князя Острожского, отправленный в Волошину для покупки лошадей. С ним были деньги и письма от какого-то греческого чернеца Пафнутия, из Замостья уехавшего в Москву. В этих письмах, писанных греком к своей сестре, были такие известия: "Хищные волки, псы ляхи приневоливают нашей веры христиан на католическую веру и бьются между собою; уже их более двадцати тысяч полегло". Последнее было преувеличенное известие о возмущении Наливайка. Придрались за то к Никифору; протосинкел, не зная по-польски, отвечал на суде по-итальянски, уверял, что он не писал этого, не знает об этом, и это не должно касаться его. Посланец объявил на суде, что он не получал никаких писем и поручений от Никифора. В этом деле невозможно было его не только уличить, но даже сделать прикосновенным к делу. Тогда гетман Замойский припомнил, что во время последней молдавской войны Никифор был посредником между турками и Замойским, держал явно сторону турок, требовал, чтобы поставленный в Молдавии Иеремия признал турецкую власть и дал в залог сына своего султану, и вообще показывал свое расположение к Турции. "У меня,- сказал Никифор,- есть письма господаря Иеремии и молдавских бояр: они просили меня взять посредничество, и я по их просьбе вмешался в это дело; и что ж я худого сделал? Если б мое посредничество было неправое и лукавое, то оно не имело бы таких последствий. А то вышло, что обе стороны стали довольны... Татары и Синан-паша ушли со своими войсками; а пан гетман посадил на воеводство Иеремию". И здесь Никифор был совершенно прав, да это обстоятельство предметом суда и разбирательства не могло быть. Недовольные этим, враги начали обвинять его в разных преступлениях, говорили, что он чернокнижник и вошел чернокнижеством в милость к султану через сестру свою, которая находится в гареме султанском, что он убил в Константинополе какого-то мальчика. По одним известиям, на него показывали, что он в любовной связи с матерью султана. Никифор отвергал все это как выдумку врагов и, очищая свою честь от клеветы, заметил, однако, так: "Все это ложь; но если бы даже правда была, то и тогда не ваше дело судить то, что делается в чужой земле; и вы отнюдь не имеете права меня наказывать". Более видимых юридических доказательств поляки могли найти в том, что он, по их мнению, не имел права открывать собора. На это напирали обвинители. "Патриарха в Константинополе нет, а ты ни от кого не послан и низлагать владык не имеешь никакой власти, не взявши дозволения от короля присутствовать на соборе". Протосинкел отвечал: "Вот моя привилегия, данная мне вселенским патриархом на пергамене с висячею оловянною печатью: из нее вы увидите, что я имею право посвящать и низлагать не только владык, но и митрополитов, и созывать поместные соборы. Святой памяти Иеремия скончался; но теперь учинился патриархом Мелетий, человек достойный и ученый. Да не только от константинопольского патриарха, но и от прочих трех патриархов я - протосинкел, и дана мне такая власть, что в каждой из их диэцезий вольно мне созывать синоды, наблюдать над порядком, лишать дурных сана и поставлять достойных. Если не верите моим письменным документам,- пошлите в Константинополь: там узнаете - правда ли то, что на меня наговаривают мои враги". Многие из сенаторов не поняли его речи, потому что не знали итальянского языка; из тех, которые понимали, были враги его, потому что желали совершения унии, чему мешал Никифор. Некоторые сказали: "Сплетни разбирать не королю и не Речи Посполитой, а то важно, что он синод собирал и низлагал митрополита и епископов". Сторонники Острожского говорили: "Все это делает зависть пана гетмана к пану киевскому воеводе; а владыкам то на руку, чтобы Никифора изменником и шпионом объявили, чтобы недействителен был приговор, который он изрек на них".

В это время в комнату, где находился Острожский с сенаторами, вошел король. Старик Острожский, глубоко оскорбленный, не вытерпел и - по известию современного рассказа - сказал ему сильную обличительную речь. Он напомнил ему прежних королей: Сигизмунда I, Сигизмунда Августа, Генриха и Стефана, службу своих предков и свою собственную этим королям, свое старание об избрании Сигизмунда в короли, жаловался на Замойского и потом сказал так: "Ваша королевская милость, вопреки справедливым доводам нашим и предстательству послов земских, не хотите оставлять нас при наших правах в нашей православной вере, вместо отступников дать нам иных пастырей; напротив, допускаете отступникам делать насилия и проливать кровь, грабить, выгонять из маетностей и даже из земли своей тех, которые не хотят приставать к их отступничеству. Ваша королевская милость посягаете на право нашей веры, стесняете наши вольности, насилуете нашу совесть и сами нарушаете присягу свою. Я, сенатор, не только терплю оскорбление, но вижу, что дело идет к окончательной погибели всей Короны польской; после этого уже никто не обеспечен в своем праве и свободе... Скоро наступит великая смута; дай Бог, чтобы до чего-нибудь иного не додумались... Предки наши, принося государю верность, послушание и подданство, получали взаимно от государя милость, справедливость и оборону; так одни другим присягали. Опомнитесь, ваше величество, и послушайте доброго совета! Я сильно оскорблен вами; на старости лет у меня отнимают то, что для меня всего милее: совесть и православную веру; я уже в преклонных летах и - надеюсь - скоро расстанусь с этим светом; прощаясь с вашим величеством, я напоминаю вам, чтобы вы опомнились! Поручаю вам эту духовную особу; Бог взыщет за кровь его на страшном суде; а я прошу Бога: да не даст Он моим очам более видеть нарушения прав наших, но сподобит меня на старости лет услышать о добром здоровье вашего величества и о лучшем состоянии ваших государств и наших прав!"

Старик отвернулся: приятель взял его под руку; подошли двое служебников, чтобы вести князя: ему от дряхлости и волнения, видно, было трудно самому идти; приятель его заметил: не подождет ли он королевского ответа. "Не хочу ждать!" - сказал взволнованный князь. Король, увидевши, что он уходит, послал за ним зятя его Криштофа Радзивилла. "Воротитесь,- сказал Радзивилл,- я вас уверяю, что король тронут вашею горестью, и Никифор будет свободен".- "Нехай же соби и Никифора зъисть!" - сказал в досаде князь и вышел прочь.

Никифора отправили в Мальборк (Мариенбург) в заточение. Острожский помирился с Замойским.

Насильственное введение унии вооружило против католичества русское дворянство, которое хоть уже и не отличалось верностью отеческой религии и само, ополячившись, имело в себе много задатков решительной измены всему, что составляло народность предков, но теперь оскорбилось нарушением прав своих; его огорчало то, как смели духовные делать важные постановления без совета со светскими чинами. Это чувство досады повлекло их к сближению с протестантами. Недаром глава православного движения Острожский был в родстве с Криштофом Радзивиллом, тогда бывшим главою протестантской партии; последний был женат на дочери Константина Острожского. В 1599 году православные и диссиденты съехались в Вильне на общее совещание. Из греческих духовных был там белгородский сербский митрополит Лука и один игумен да диакон; ни Гедеон Балабан, ни Михаил Копыстенский не явились, вероятно, чтобы не подать соблазна своим общением с еретиками. На этом съезде составилась конфедерация двух вероисповеданий. Сообразно древнему праву свободы совести в Речи Посполитой дворяне обоих вероисповеданий постановили - охранять всеми средствами свободу своего богослужения, неприкосновенностьцерквей и их имуществ, находящихся в маетностях панов, участвующих в конфедерации, и помогать всякому, принадлежащему к греческой вере и к протестантским церквам. Они избрали из среды себя генеральных провизоров, из числа которых было шесть сенаторов, а другие были из рыцарства,- всего 120 человек; в числе провизоров были паны знатных и богатых родов: Острожские, Вишневецкие, Корыцкие, Зеновичи, Горские, Пузыны, Радзивиллы, Сапеги, Рожинские и проч. Всякий, кто будет оскорблен по поводу религии, должен обращаться к кому-нибудь из провизоров, а тот должен защищать своего клиента и помогать ему или же поручить его своему товарищу, другому провизору. Положено было собирать синоды по делам веры не иначе как совместные, так что если диссиденты собирают свой синод, то приглашают к участию на нем православных, а православные, со своей стороны, приглашают на свои синоды диссидентов[113].

Ничто так не доказывает несостоятельности тогдашнего русского дворянства в деле обороны своей веры, как эта странная конфедерация; тут не шло дело только о гражданском взаимодействии для охранения того и другого вероисповедания; а тут было обязательство собирать синоды по делам веры не иначе как допуская на них последователей и того и другого учения. Православные дворяне оказали здесь по отношению к протестантству склонность к тому, на что покушались архиереи по отношению к католичеству: в виду была уния православия с протестантством, в противность изготовленной уже унии православия с католичеством. Но уния с католичеством представляла множество затруднений; уния с протестантством была совершенною нелепостью. Самая мысль об этом могла произойти только оттого, что некоторые из признававших себя официально православными были проникнуты протестантством, а другие были круглые невежды в предметах веры: им могло казаться возможным то, что для знающего дело было положительною невозможностью. Только таким путем можно объяснить эту конфедерацию. Неудивительно, что протестанты, которые тогда были несравненно образованнее православных, увидели после того возможность набросить на русское православие такую же сеть, какую набрасывали на него иезуиты с братиею. Тотчас после этой конфедерации диссиденты подали своему патрону Криштофу Радзивиллу проект о соединении с православием; это, впрочем, в переводе на язык диссидентского смысла, значило обращение православных. "Мы думаем (сказано было в этом проекте), что сойдемся с духовными греческой веры: пусть только св. писание будет основою нашей веры и судьею наших споров". На таком важном основании они думали стать воедино с православными, потом собрать разные церковные вопросы, где православие, расходясь с католичеством, сходилось с протестантством; тут были вопросы: о единстве церковного главы, об отвержении чистилища, о браке священников, о причащении под двумя видами. Для удобства споров советовали предложить православным составить свое исповедание, а диссиденты представят им свое, составленное на сандомирском съезде. Смущало их тогда различие толкований об нахождении св. духа, но они находили, что в сущности спор здесь касается- более выражений, чем предмета. Самое важное препятствие к соединению было, конечно, призывание святых, почитание икон и употребление множества обрядов. Протестанты хотели непременно убедить православных оставить призывание святых, потому что, по их понятию, это было крайнее суеверие;соглашались оставить православным обряды и иконы, но с надеждою, что через частые синоды их пасторы успеют довести православных священников до того, что те даже согласятся служить на опресноках. Надобно прежде всего устроить так (говорили диссиденты), чтобы мы могли без зазрения совести ходить в их церкви, а они бы не гнушались нашего богослужения; тогда может случиться, что к ним пристанет несколько наших евангеликов; зато несравненно большее число их перейдет в нашу веру[114].

В век всеобщего прозелитства и борьбы вероучений естественно было, что диссиденты возымели этот замысел, тем более когда сильный враг - иезуитство - грозил низвергнуть и православие и диссидентство разом. Это побратимство православных с диссидентами давало врагам только силу и повод укорять не признающих власти св. отца и доказывать, что без соединения с католичеством греческая церковь погибнет и восторжествует ересь. Православные, бывшие на виленском съезде, должны были скоро стать в такое положение, что им приходилось ради православия отрекаться от своих новых союзников. Так и сделал один львовянин, Юрий Рогатинец[115]; когда Ипатий Поцей укорял православных в общении с еретиками, то он писал: "Мы не держим дружбы с еретиками и вообще с отщепенцами, всякими, отступившими от восточной церкви, начавши от Ария до Формоза, папы римского, и отлучаемся от всех их наследников"[116].

Уния 1596 г. была утверждена в конце 1596 г. королевским универсалом. Она открыла в Речи Посполитой путь к своевольством и вследствие своевольств - к бесчисленным процессам в судах. В Речи Посполитой уже было в обычае самоуправство; кто на кого имел неудовольствия и чувствовал за собою силу, тот старался наделать сопернику пакостен насилием; теперь естественно вышло, что как скоро одни нашли поступок архиереев похвальным и признали унию, а другие осуждали его, то одни против других начали оказывать всевозможнейшее своевольство. Ипатий Поцей еще раз попробовал было склонить Острожского к унии и написал ему пространное послание; в ответ ему по поручению Острожского написан был неизвестным клириком из Острога ответ; в нем православный человек укоряет устроивших соединение, что они внесли этим поступком не мир и спокойствие, а раздоры и смуты. "Мы терпим,- говорил он,- поругания, пощечины, оплевания, убийства, наезды на домы, на школы и на церкви, осквернение женщин" и пр. Тогда у пишущих была склонность риторически преувеличивать и живописать самыми яркими красками несправедливости враждебной стороны; а потому вообще на описания угнетении, причиняемых православным, следует смотреть критически; несомненно только, что фанатизм торжествующей стороны проявлялся. Так, в Вильне (и конечно, в других городах[117]) мещане католической веры и униаты (вообще признававшие власть папы и оттого честимые папежниками) отстраняли от участия в общественных делах православных людей; отступившие от веры архиереи лишали мест священников, не хотевших признать унии, а за противодействие преследовали их гражданские власти. Королевская канцелярия объявила мятежными сходбищами братства, которые были особенно предметом вражды и ненависти всех папежников; в Вильне иезуитские ученики, подущаемые своими наставниками, сделали в 1599 году нападение на братскую церковь в день Светлого воскресения; подобные события случались и в других местах. Во Львове католики-мещане мешали православным мещанам торговать, заниматься ремеслами и учить детей по-русски[118]. Сторонники унии считали последователями церкви греческой только принявших соединение с римскою сообразно примеру и наставлению своих архипастырей; остальные же православные в глазах их были отщепенцы от греческой церкви, непослушные своим пастырям и потому мятежники против законной, признаваемой веками духовной власти. Православные со своей стороны пытались юридически доказать, что архиереи, принявшие унию, без согласия со светскими, без вселенского собора решившиеся на введение такой важной новизны, поступили беззаконно и должны подвергнуться лишению своего сана. В 1598 году была подана православными на сейм жалоба на митрополита и епископов, принявших унию; но отступники, пользуясь покровительством короля, сделали так, что разбирательство их дела приостановили (отволокли). В 1600 году умер Рагоза. Захарий Копыстенский в своем историческом сочинении "Палинодия"[119] говорит, что в последние дни своей жизни он сожалел о том, что принял унию, и мучился совестью за свое отступничество; но, соображаясь с прежним характером этого двуличного человека, можно предположить, что он до конца жизни пребыл верным и достойным слугою иезуитов, а только продолжал хитрить, подделываясь по мере надобности к противной стороне, чтобы тем удобнее проводить свое дело. На его место избран и утвержден от короля в сан митрополита Ипатий Поцей. Тогда послы воеводств киевского и волынского снова подали на сейм жалобу на Ипатия Поцея и Кирилла Терлецкого как на главных зачинщиков, ездивших в Рим, и в силу этой жалобы происходило замечательное состязание, описанное в современном сочинении "Пересторога"[120], отнесенное, однако, ошибочно к раннему времени.

Говорят, что Кирилла Терлецкого обвиняли сверх того в подущении к убийству посланного от князя Острожского в луцкий монастырь св. Спаса священника Стефана Добрынского, который был утоплен напавшими на него людьми.

Нам сообщают защиту униатов только по церковному делу. Речь держал Ипатий и сказал: "Нас призывает к суду речь посполитая народа русского, как будто бы мы были уже людьми светскими и лишенными сана, как будто мы удерживаем наши достоинства и церковные маетности ко вреду и оскорблению их всех. Вот, милостивый господарь, неслыханное дело: на пастыря овцы жалуются, а напротив, пастырь должен на них жаловаться как на непослушных верховному господину, который должен непослушныхи строптивых карать и приводить к послушанию, по словам ап. Павла: "невежду страхом спасать".

Не ваше ли королевское величество дали мне епископство владимирское по ходатайству воеводы киевского, который со слезами просил меня принять его, когда я этого не хотел? Не ваше ли королевское величество изволили дать мне сан митрополита по смерти митрополита Михаила? Кто же у нас в государстве без справедливой причины отнимает должности?" Поцею удобно было защищаться последним аргументом, потому что в РечиПосполитой давались должности пожизненно; трудно было лишить кого-нибудь должности, когда есть у занимавшего ее сторонники и связи. Свое отступление от патриархов он оправдывал таким образом: "Мы от патриархов не видели ни науки, ни порядка. Они ездили к нам, овцам своим, только за шерстью и молоком и вместо мира вносили раздор и меч посреди детей. Они простым людям дали братства, учреждение новое, неслыханное и законам противное; избавили их от власти епископской; даровали им самим такую власть, какая только принадлежит епископам в их диэцезии. И вот, хлопство в своей простоте присваивает себе такое господство, что ни епископов, ни панов своих слушаться не хочет: происходят раздоры, драки, кровопролития. Мы не новое дело затеяли. Предок мой, полтораста лет тому назад прибывши из русских краев на Флорентийский собор, признал римского первосвященника вселенским пастырем и отдал ему послушание. Притом польские короли дали права и вольности тогда еще, когда неверный не держал в руках своих и самого патриарха, и греческого царства. А теперь, когда и светское государство, и царская власть уже в руках его, и патриархи вступают в свой сан по его желанию,- не должны ли мы бежать от такого пастыря, который и сам в неволе и нам подать избавления не может?"

Один из членов львовского братства отвечал на речь Поцея. Он опровергал обвинение, будто патриархи не заботились о порядке, и напомнил, как Иеремия низвергал недостойных пастырей, припоминал, как патриархи-греки заложили школу во Львове, как митрополит элассонский Арсений учил во Львове два года сам; а насчет основания братства заметил: "Что же? и Христос так же поступил: обличил архиреев и, собравши к себе народ и учеников, выбрал из среды их учителей". Широко распространился он (если верить известию "Перестороги") о Флорентийском соборе и доказывал его несостоятельность. То же известие говорит, будто этот православный оратор тогда же сообщил о некоторых необыкновенных явлениях, которые признавал за знамения, указывавшие божеский гнев к униатам. "Гром небесный поражает ваше дело, огнем палит,- и страшные знамения показываются в церквах, как случилось в Рогатине и в Галиче, о чем свидетельствуют показания и урядовые записи. В Бресте, в соборной церкви, где вы служили с папежниками литургию первый раз после унии, вино в потире превратилось в воду, и вы, наливши другого вина, докончили ваше богослужение; в Грубешове, где вы собрались служить в церкви вместе с папежниками, закричала на вас с великим укором христолюбивая женщина; вы в половине обедни приказали ее бить до крови по губам, и сами после великого выхода ушли из церкви; потир, оставленный на престоле, лопнул, и вино разлилось на облачение ваше; тогда священник той церкви из алтаря закричал народу, показывая такое чудо; народ бросился на вас, хотел вас погубить, но ваши многочисленные сторонники и замковое начальство оборонили вас; и вы, поймавши этого попа, приказали заключить его в другом городе на несколько месяцев, чтобы он не рассказывал перед людьми о том, что случилось". Сомнительно, чтобы это говорилось на самом деле в то время на сейме перед королем, так как вся речь православного оратора, приводимая "Пересторогою", пахнет сочиненною риторикою; но по крайней мере эти легенды любопытны, показывая, какие вести распускались в то время против папежников. Несомненно то, что оправдания Поцея (в подлинности которых нельзя сомневаться, если не во всех выражениях, то по смыслу, передаваемому "Пересторогою") показались полновеснее обличении против униатов. Сеймовым декретом постановлено, что духовные, принявшие соединение с римскою церковью, этим поступком не сделали оскорбления народным правам и потому должны оставаться в своих достоинствах. Король злобствовал на Острожского и умышленно делал ему разные неприятности; так, напр., был подан на него извет, что он не платил от своих имений подымного с каждого двора, подати, наложенной со времен Люблинской унии вместо прежних повинностей на жителей Волынской земли; вообще насчитывали на него 4000 коп, и король грозил: если старик не явится к ответу в суд, то недоимку станут собирать от его имений посредством войска, несмотря ни на что. Жалуясь на это, Острожский в письме своем к зятю своему Криштофу Радзивиллу замечает, что этого не бывало при прежних королях, а теперь такое стеснение постигает все русское дворянство[121]. Острожского этим не обратили. Напрасно пытался к нему писать сам папа, убеждая его признать унию. Он отвечал в вежливых выражениях, что желает сам соединения церквей, но только тогда, когда отцы патриархи восточные приступят к этому соединению, и представил, что самовольные поступки архиереев, без воли народа покусившихся на такое дело, наделали того, что теперь больше русских людей обратилось к ереси, чем к апостольской столице. В 1605 году снова потребовали к ответу митрополита Ипатия Поцея, но судный декрет освободил его от обвинений. Вопреки свободе убеждений и слова, которым Польша так гордилась, король думал опираться на большинстве ревнителей католицизма и вообще на силу этого вероисповедания, стал преследовать своею властью врагов унии. Так Стефан Куколь (в ученом переводе Зизаний), автор книги Кирилла, за резкие речи против унии и вообще римской церкви еще до Брестского собора подвергнувшийся проклятию от митрополита и владык, его пособников, подвергся преследованию короля. Так же поступлено с двумя виленскими попами братства - Василием и Герасимом, проклятыми от архиереев за противодействие унии. Король объявлял их банитами, приказывал своею грамотою не иметь с ними сношений, не передерживать их в домах, а градским и мещанским и вообще всем начальствующим лицам поставлялось в обязанность задержать их и посадить в тюрьму. Современное известие говорит, что Зизаний, учитель и защитник православия, спасся только тем, что вылез из своего помещения через дымовую трубу[122].

Через несколько времени он опять явился в Вильне, был принят троицким настоятелем и снова начал проповедовать против унии и порицать католичество. Король опять выдал против него грамоту виленским мещанам, приказывал находиться в послушании у митрополита и отнюдьне допускать произносить проповеди тех, на которых наложено проклятие. К этому обязывались мещане под опасением пени трех тысяч коп грошей, из которых половина должна идти в королевскую казну, а другая митрополиту. Несмотря на такое грозное приказание не послушался проповедник ни мещан, ни королевского приказания, и продолжал проповедовать[123]; наконец, по приказанию митрополита Поцея была запечатана самая церковь, оскверненная, как говорил он, богохульными словами[124]. Подобным образом поступил король с архимандритом Супрасльского монастыря Иларионом Масальским: в 1602 г. он не хотел принимать унии и повиноваться митрополиту, за это Ипатий проклял его, а король издал грамоту, запрещавшую подданным иметь с ним всякое общение[125].

В 1606 году Острожский скончался в глубокой старости, почти ста лет от роду. Потеря была незаменимая; она сказалась после. Но после него дворянство еще несколько времени проникалось его духом, продолжало искать управы на отступников и требовать возвращения старых прав греческой церкви.

В 1607 году в успокоение смут выдана была сеймовая конституция, подобно прежним старым обеспечившая права и преимущества греческой церкви в землях Речи Посполитой, но в ней не сказано было о раздвоении, происшедшем в этой церкви; и каждую строку в ней униаты и неуниаты могли толковать исключительно в свою пользу. Униаты говорили, что древнюю церковь греческую составляют они, и доказывали, что в древние времена папа имел власть над всею христианскою церковью; православные ссылались на то, чтогреческая церковь в польских владениях не признавала папской власти, а потому новая конституция, будучи повторением прежних, данных в те времена, относится к той церкви, в которой все остается по-старому. Между тем в той же конституции поставлено не допускать двух бенифиций на одну и ту же должность, что означало невозможность иметь двух епископов в одной и той же епархии с правом пользоваться преимуществами и средствами епископского сана; следовательно, закон не признавал возможности существования двух церквей с греческими обрядами, и, таким образом, оставил в недоразумении обе враждебные стороны. Сигизмунд и правительственные лица клонились к тому, чтобы разуметь под греческою верою униатскую. Тогда, с легкой руки Поцея, униаты единогласно стали проводить учение о том, что греческая церковь издревле была соединена с римскою; в Х веке, когда Русь приняла св. крещение, еще не было разделения церквей - следовательно, русская церковь в самом начале была уже в соединении с римскою, а потому древнейшая русская церковь - униатская. На этом основании униаты захватывали церковные имения и таким образом в руках своих сосредоточивали материальные средства. Не хотевшие признать унии духовные, находясь под гнетом архиереев, должны были или пропадать без средств, или делать угодное пастырям; только дворянство, не хотевшее еще изменить вере, поддерживало их в своих имениях; там священники находились уже без духовного начальства; но после смерти с трудом могли быть заменены другими, потому что местных епископов не было. Тогда по вопросам о свободе вероисповедания и о принадлежности церковных имуществ возникло множество тяжб; светские трибуналы, куда поступали просьбы, часто решали тяжбы в пользу православных даже и тогда, когда в числе судей были католики, потому что в те времена иезуиты еще не успели разлить повсеместного фанатизма; поляки продолжали считать свободу совести важным основанием строя Речи Посполитой и во имя этой свободы склонялись на сторону православных. Так точно и на сеймиках дворяне-католики брали сторону православных дворян и говорили: оскорбления, которые терпят братья наши греческой веры, касаются не только их, но и всех нас, принадлежащих к русскому народу; мы должны стоять за права наши[126].

В 1609 году новая конституция пояснила двусмысленность предшествовавшей и постановила, чтобы обе стороны, как принявшая унию, так и не принявшая, оставались в покое, а в случае споров следует судиться смешанным судом, т. е. перед судьями, принадлежащими к той и другой стороне. Это было согласно с духом польской свободы и равенства прав; да и по общим юридическим понятиям спорные дела между равноправными судятся перед судьями, избираемыми с обеих сторон; но униаты тотчас перетолковали эту конституцию в свою пользу и доказывали, что духовные дела должны разбираться только духовными лицами, а как в то время епархии были замещены униатами, то и все дела по суду оставались в руках одной стороны.

Уния сама по себе не могла бы скоро взять верх; свобода польская не должна была допускать насилие совести; вышло бы только две веры с греческими обрядами; одна с признанием папы, другая под властью константинопольского патриарха; а так как прежние льготы должны были по праву принадлежать не признающим папы, потому что даны были тогда еще, когда унии не было, то очевидно, что материальная сила оставалась бы на стороне православия. Но иезуиты совершили свое заветное дело распространения папской власти и здесь, как во многих странах. Иезуиты, как люди практические, всегда пользовались слабою стороною в том крае, где хотели властвовать. В Речи Посполитой они нашли всемогущество дворянского сословия и поняли, что какой дух будет в дворянстве, таков будет и строй государства. Свобода убеждений и совести тогда, как и всегда, была, так сказать, обоюдоострый меч; она столько же препятствовала, сколько и помогала иезуитам. Дух нации был против них, когда они вступили на польскую и литовско-русскую почву; многие считали их положительно вредными, но признавали необходимым допустить их, как все вредное следовало допускать по началу свободы в надежде, что доброе возьмет верх.

Иезуиты занялись воспитанием и скоро успели переменить о себе мнение, потому что хотя воспитание, даваемое ими, и было поверхностное, зато скоро и широко распространялось. Иезуиты в своем взгляде на просвещение держались того мнения, что лучше пусть в крае как можно больше будет образованных людей, хоть бы со слабым образованием, чем немногие приобретут знание и основательное образование, а громада останется в совершенной тьме. Иезуитские школы росли как грибы. В первой половине XVII века они имели более тридцати школ и академию в Вильне. В Южной Руси у них уже в конце XVI века были школы в Ярославле и Львове; в 1609 г. основали они в Луцке школу, в 1610 - в Баре и Каменце, в Перемышле, в 1620 - в Киеве, в 1624 - в Остроге; на левую сторону Днепра они проникли уже в царствование Сигизмунда, сына Владислава. Шляхетство отдавало к ним детей затем, что распространилась о них молва, что у них скоро учат и выпускают хороших латинщиков; а знание латыни тогда считалось главною вывескою учености и воспитания. По прежнему обычаю иезуиты ничего не брали за воспитание и вознаграждали себя добровольным приношением, и оттого в их школы поступало много детей небогатой шляхты, видевшей у них дешевый способ воспитания; деньги тогда были дороги, а съестного изобилие; следовательно, привозить в школу мяса, овощей, хлеба - не считалось большою тратою.

Как попадался к ним православный мальчик, обыкновенно ничего не знающий в своей вере, они его скоро обделывали по-своему: они вели учение свое так, что в силу сцепления понятий, передаваемых знанием, у воспитанников являлась скоро любовь к католичеству и отвращение ко всему некатолическому и в том числе к православию. Иезуиты обладали изумительным искусством привязывать к себе детей и внушать на всю жизнь приверженность к своему ордену; поэтому они старались, чтобы детям у них было чрезвычайно приятно; они рассчитывали, что воспоминания детства на целую жизнь оставляют незаменимую прелесть, что полученные в детстве привязанности и антипатии крепче всего в человеке; но между тем они также знали, что старость, особенно малоразвитая, любит строгость над молодостью; поэтому, прочтя их устав, могло казаться, как будто бы в их школах господствует самая суровая дисциплина, самая строгая нравственность: старикам-отцам это очень нравилось, и отцы тем охотнее отдавали детей в иезуитские школы. Детей, напротив, в те времена иезуиты баловали, отнюдь не томили частым учением, а большую часть времени дети у них проводили в забавах. Вообще подчинение церкви было исходным пунктом иезуитами проповедываемой нравственности; но чтобы это подчинение отнюдь не казалось суровым, иезуиты были снисходительны к человеческим слабостям; они не ставили в грех веселой жизни, лишь бы только всегда помнить о боге и о повиновении церкви. У них в школах было праздников более, чем обыкновенно; праздновали с особенною важностью дни разных святых, отличившихся ревностью к католичеству, а особенно святых иезуитского ордена: Игнатия Лойолы, Франциска Ксаверия. Самые детские забавы устраивались так, чтобы дети, играя, привязывались к религии. Они нашли, что детскому возрасту никакие забавы не могли столько нравиться, как забавы в сценическом роде, и по праздникам устраивали у себя в школах сочиненные ими нарочно драматические представления, которые бы внедряли в сердца и воображение детей католическое благочестие и привязанность к иезуитам. Было, между прочим, в ходу аллегорическое представление, где изображалась борьба иезуитского ордена с ересью. Ересь с адскими фуриями, ложью, развратом и роскошью овладевает европейскими монархами и подвигает их против истинной католической веры. Европа страдает от своих государей; призывается на помощь вере иезуитский орден; являются иезуиты, как борцы правды. Государи сознают свое заблуждение, приносят покаяние иезуитам; ересь поражается небесными громами - Европа очищена. Церковь поет хвалебное торжество иезуитскому ордену. А вот другое представление: сцены происходят в Новом Свете и Азии; там борьба ведется с древним язычеством - везде иезуиты, везде они победители, небо и земля величают их. Зрелище оканчивается великолепною апофеозом иезуитского ордена. Такими представлениями потешали своих воспитанников иезуиты и привязывали их к своему ордену. С постоянною проповедью благонравия иезуиты смотрели сквозь пальцы на шалости учеников; бывали между учениками и игра в кости, и пьянство, и распутство... учители как будто не замечали этого, когда находили нужным не замечать, заботились только, чтобы это не было гласно и соблазнительно (clam tamen et secluso scandalo) , а к своевольству и буйству нередко сами приучали учеников; захотят ли иезуиты наделать пакостей иноверцам - подущают учеников своей школы помешать некатолическому богослужению в церкви или процессии на улице: толпа учеников кидает грязью, каменьями, бьет палками, свищет, кричит; иногда на кого-нибудь разозлятся отцы иезуиты,- и ученики нападут на его дом или же на улице встретят и зададут трезвона: начнутся позывы в суд; тогда отцы иезуиты представляют это дело как детскую шалость; и дело часто оканчивается только тем, что им же предоставят наказать своих учеников за шалость школьным образом. Заставляя всех воспитанников равным образом повиноваться, иезуиты, однако, не развивали в них дружеского товарищества; напротив, проводили такое учение, что человек не должен прилепляться слишком к человеку, а иметь другом одного бога; не следует дружиться до того, чтобы доверяться приятелю совершенно и быть готовым жертвовать для него всем, чтобы, таким образом, не сделать в угоду человеку чего-нибудь такого, что противно богу. Иезуиты потакали тоже предрассудкам породы и нигде до такой степени не поддерживали этих предрассудков, как в польской Руси, потому что здесь нужно было для успеха распространения папизма как можно более отделять дворянство от народа и представлять, что дворянину стыдно было хлопской веры. Кроме школьного образования иезуиты занимали должности воспитателей детей в дворянских домах и там, действуя на воспитанника, умели приобретать нередко расположение родителей и домашних. В такой должности иезуит делался другом семьи, необходимым человеком; он оживлял домашний круг своим остроумием, он и исполнял поручения хозяина дома, умел ему быть полезным и по хозяйству, и по делам, и незаметно вел семью, где поселялся, к своим целям. С чреззвычайною ловкостью иезуиты умели овладевать женщинами и направлять их: когда русский женился на польке-католичке, в дом входил к нему иезуит в качестве духовника, советника пани; и тогда мать под влиянием иезуита неизбежно настраивала детей своих, нередко и своего мужа к принятию вместе с польским языком католической веры. Такими способами иезуиты в течение каких-нибудь тридцати лет переделали все русское дворянство. Большая часть его перешла в католичество. Провизоры, некогда столь грозно восставшие за православие, перемерли; из них в 1622 г. остался уже только один, да и тот был безвреден для врагов православия. Но гораздо ранее этого времени, именно в 1610 году, т. е. через четырнадцать лет после введения унии, Мелетий Смотрицкий под именем Ортолога в книге "Плач восточной церкви" жалуется на потерю важнейших фамилий. "Где дом Острожских,- восклицает он,- славный пред всеми другими блеском древней веры? Где роды князей Слуцких, Заславских, Вишневецких, Сангушек, Черторыжских, Пронских, Рожинских, Соломерицких, Головчинских, Крашинских, Мосальских, Горских, Соколинских, Лукомских, Пузин и другие, которых сосчитать трудно? Где славные, сильные, во всем свете ведомые мужеством и доблестью Ходкевичи, Глебовичи, Кишки, Сапеги, Дорогостайские, Хмелецкие, Войки, Воловичи, Зеновичи, Тышкевичи, Пацы, Скумины, Корсаки, Хребтовичи, Тризны, Горностаи, Мышки, Гойские, Семашки, Гулевичи, Ярмолинские, Чолганские, Калиновские, Кирдеи, Загоровские, Мелешки, Боговитины, Павловичи, Сосновские, Поцеи? Злодеи отняли у меня эту драгоценную одежду (говорилось в этом сочинении от лица церкви) и теперь ругаются над моим бедным телом, из которого все вышли!"

Даже униаты скорбели о том, что дворянство русское отступило в латинство: "Уже унии со свечой приходится искать русского шляхтича, не то что сенатора" - говорит униат в начале третьего десятилетия XVII века[127].

Таким образом, все дворянство отпадало от веры народности: в Руси исчезал деятельный, свободный класс, который мог путем законным и правильным постоять за святыню старины своей. Мещане знатнейших городов шли за дворянством: число униатов в городах увеличивалось, число православных уменьшалось; и чем их меньше становилось, тем труднее им было бороться с громадою противников, которая угнетала их при помощи и правительственной, и общественной силы. Порабощенный сельский народ умел только терпеть и страдал, пока какая-нибудь новая сила не извлечет его из отупения. Вообще состояние русского простолюдина становилось хуже по мере того, как русские паны теряли веру - единую связь духовного равенства с народом. Русская вера стала преимущественно (только с немногими исключениями) верою хлопскою и не могла найти никакой поддержки внутри русского края; ее знамя взяли казаки. Неудивительно, если после такого беззакония, какое испытало это древнее вероисповедание, более чем какое-нибудь другое в христианском мире чтившее законность, строгий порядок и древность предания, оно не нашло в земле Речи Посполитой других защитников, кроме таких, которые шли на ниспровержение всякой законности, порядка и преданий в той стране, где начинали понимать и чувствовать свободу, но не умели сохранить ее ни в духовном, ни в политическом, ни в общественном отношении! Немудрено, если православию явились и литературные защитники, так сказать, в казацком духе, каким был Христофор Бронский, написавший знаменитую в свое время книгу "Апокрозис"[128], где вопреки строгому подчинению духовным властям в делах веры, чего требовала издавна православная церковь, дозволял равное и свободное участие мысли светским людям наравне с духовными, а учение о безусловном повиновении церкви называл жидовством (посмотремо у отцы святии, смотремо; як тии учат, чтобы светским людем з страны веры на духовные до конца ся спущати, а самым о ней ся не пытаючи без разсудка их не следовати и слухати завсегда в том разказуют? Боже уховай! Наука то и росказанье не христианских, але жидовских докторов: рабины и рабасы, которые в Талмуте незличоную речь опросных, глупых и брыдливых, Божему прироженому и писанному праву противных, фалшов и кламств написавши, под потоплениям тому всему своим жидам верити росказали, оже бы ся до обаченья приходити не могли); а на том основании, что в церкви выбирали священнослужительных лиц светские, он давал светским право по своему усмотрению не слушаться их и низлагать. (Посполитный люд, послушный будучи заповедям господин и Бога ся боячи, от злаго преложеного отлучитися повинен, и ни ся до святокродцы иерея офер мещати; кгдыж он наиболее мает моц албо оберати годных иереи, албо ся негодных хоронити; што теж само видимо з Божией поваги походити, же иерей при бытности люду посполитого перед всех очима выбирай и годный и способный посполитым розсудком и сведецством утверждено бывает, абы, при бытности люду посполитаго, албо злых поступки открыти, албо добрых заслуги ознаимены были). Некоторые видят в этом авторе тайного протестанта; но очень возможно было православному человеку в то время путем логического сцепления идей дойти до таких умствований после того как православная иерархия оступила от веры[129].

--------------------------------------------------------------------------------

[98] Тридентинский (Тридентский) собор - вселенский собор католической церкви, заседавший в городах Тридент (1545-1547, 1551-1552, 1562-1563) и Болонья (1547-1549). Определил доктрину и церковную политику католицизма эпохи контрреформации. Был созван в связи с успехами реформации по настоянию многих прелатов и императора Карла V; открыт римским папой Павлом III.

[99] Барония Annal. Ecclesiast. 662-667. Арх. юго-запад. Росс. I. 481-485.

[100] Зизаний Стефан (около 1570 - не позднее 1621) - украинский писатель-полемист, педагог. Родился в Галичине. В 1586 г. начал духовно-учебную деятельность во Львове, заняв заметное место в братской школе, некоторое время был ее ректором. За разоблачение духовных и светских феодалов, католицизма и униатов преследовался польско-шляхетскими властями. В 1593 г. как активный борец против униатов Зизаний был призван в Вильно, где был проповедником и учителем братской школы. Униатский митрополит М. Рагоза добился осуждения Зизания как еретика (январь 1596). По просьбе Зизания Брестский собор (октябрь 1596) восстановил его в правах. С. Зизаний - автор. православного "Катехизиса" (Вильно, 1595), "Науки к читаню и розуменю писма словенского...", "Казанья святого Кирилла патриархи иерусалимьского..." и др.

[101] Видимо, Н. И. Костомаров имеет в виду сборник "Кирилова книга" (Гродно, 1786, 1791), представляющий собой перепечатку московского издания "Книга Кирилова" (1644), в котором помещено сочинение С. Зизания "Казанье святого Кирилла патриархи иерусалимьского...".

[102] А. 3. Р., IV, 131-137.

[103] А. 3. Р. IV, 161.

[104] Копыстенский Михаил - перемышльский епископ. В 1594 г. открыто выступил с заявлением о планах принять унию.

[105] Арх. Юго-зап. Рос., 481.

[106] Тур Никифор (?-1599) - украинский антиуниатский церковный деятель, архимандрит Киево-Печерской лавры (1593-1599). Был участником Брестского собора, на котором выступал против церковной унии. Вооружив монахов и монастырских крестьян, отразил в 1596 и 1598 гг. попытки униатов овладеть Киево-Печерской лаврой.

[107] А. 3. Р., IV, 145.

[108] Ibid. См. Арх. Югоз. Р. I, 115.

[109] Апокр., 31.

[110] Арх. Югоз. Рос., I, 529.

[111] Арх. Югоз. Росс., I, 507-517.

[112] А. 3. Р., IV, 146-148.

[113] Преосв. Евгений. Опис. Киевск. Соф. соб., 68-72.

[114] Dz. Helw. Kosc. buk. 122.

[115] Рогатинец Юрий (? - около 1608) - ремесленник-седельник, один из двенадцати фундаторов и руководителей львовского братства. В 1596 г. принимал участие в православном Брестском соборе. Возможно, автор "Перестороги" (см. прим. 63) и ряда писем.

[116] А. 3. Р., IV. 201.

[117] А. 3. Р., IV, 192.

[118] А. 3. Р., IV, 202.

[119] "Палинодия, или Книга обороны" - памфлет против Брестской унии 1596 г. Написана в Киеве около 1622 г. Захарией Копыстенским (см. прим. 40) в ответ на трактат униатского церковного писателя Л. Кревзы "Оборона унии". В "Палинодии" критически использованы произведения античных, византийских, западноевропейских историков, церковно-историческая литература, польские хроники, древнерусские летописи и современная автору антиуниатская публицистика. Рукописные списки "Палинодии" были распространены на Украине, в Белоруссии и в России.

[120] "Пересторога" - антиуниатское публицистическое анонимное сочинение, авторство которого приписывается украинскому церковному деятелю И. Борецкому или Ю. Рогатинцу (см. прим. 61). Написано в 1605 или в начале 1606 г. под влиянием сочинений И. Вышенского (см. прим. 39) и других полемических произведений. "Пересторога" является образцом украинской полемической литературы начала XVII в.

[121] Ими. Публ. Библ. № 223.

[122] Перестор., ibid., 225.

[123] Перестор., ibid., 209.

[124] Ibid., 197, 201.

[125] А. З. Р., IV, 342.

[126] Арх. Югоз. Росс. II, 203.

[127] Antelenchus, 47-49.

[128] Имеется в виду "Апокрисис" - полемическое сочинение XVI в., изданное в Остроге на польском (1597) и староукраинском (1598) языках.

Считается, что сочинение написал Мартин Броневский (искаженно - Христофор Бронский), живший во второй половине XVI - начале XVII в. Броневский носил титул королевского секретаря, в 1598 г. был послом на сейм от Киевщины. "Апокрисис" имел большую популярность, был толчком к развитию полемической литературы.

[129] Кроме многих из источников, показанных в предыдущих главах, при составлении описания самого Брестского собора, автор пользовался очень редким сочинением: Ekthesis albo krotkie zebranie spraw ktore sie dziaty na partycularnym to jest pomiestnym synodzie w Brzescie Litewskem 1597. Экземпляр (чуть ли не единственный) этого важного сочинения хранится в Публичной библиотеке.