История России


ЕРМАК.

Е. ФЕДОРОВ

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. У СТРОГАНОВЫХ


1

Зима встретила волжскую повольницу на Каме. Дикие леса, пустынно
кругом, мороз сковал быструю речную струю так скоро и внезапно, - одним
могучим дыханием - что казаки еле успели отвести струги в затон подле
безлюдного островка, одетого косматым ельником. Наскоро вырыли глубокие
землянки, и закурился синий дымок над чащобой. Посыпал густой снег, и все
уснуло под пушистым парчовым одеялом. Уснула Кама, впали в забытье в
речных омутах осетры, залегли в долгую спячку звери. Мороз стал хозяином
прикамского приволья: рвал старые дуплистые деревья, убивал птицу на лету,
выжимал из полыньи туманы, обжигал дыхание людей.
Но в белой безмолвной пустыне шла своя скрытая жизнь, которую не мог
прервать и жестокий холод. Стаями бегали оголодавшие волки, на остров
забегали лоси, в ельнике спасались зайчишки, и много мелкого зверья
ютилось под буреломом, в ямах, под корневищами. Жилось казакам глухо, но
сытно. Ловили рыбу, били зверя, ставили ловушки с наговорным словом.
Ходили на медведей, - поднимали с теплых берлог и вступали в единоборство.
Казак Колесо на левую руку накрутил лохмотье, в правой - острый нож, и
вышел на рассерженного зверя. Долго они кружили по снегу. Медведище ревел
на всю лесную глухомань, а человек проворно увертывался, пока не всадил
ему нож в самое сердце. Казаки и те дивились смелости товарища, - медведь
оказался неимоверно велик, вчетвером еле дотащили на санках до зимовья...
Ели досыта, - выручали волжские запасы: и хлебушко, и меды, и крупа.
Но и сытость не спасала от тяжелой тоски, которая томила все длинные
зимние ночи, терзала в короткие мутные дни. И часто хотелось подвывать
метели, выскочить из землянки и бежать, бежать вместе с поземкой до
последних сил...
Днепровский казак Бочкарь до полуночи охал, кряхтел, ворочался, а в
самую глухомань, когда за дверью выл и бесновался буран, вскочил с нар и
выбежал в черную бездну. Так и пропал с той поры.
"Это худо, когда человека морок подстерегает", - подумал поп Савва и
предложил казакам:
- Ночи темны, глухи, айда сказки да бывальщины рассказывать!
- Дело! - одобрил Ермак.
И ночь сразу посветлела, и короче стала. Под завыванье хлещущей вьюги
сколько сказов и бывальщин пересказали! В землянке посредине горит,
краснеет камелек, а вокруг него бородатые, лохматые люди тесно сбились,
жарко дышат и боятся упустить хотя бы словечко. У иных рты раскрыты, у
других глаза блестят, - мысли унеслись далеко от заваленного сугробами
пустынного острова. Сказку сошлись послушать все.
Днепровские казаки ходили и в Литву, и к ляхам, и в Венгрию. Донские
и в Крыму побывали, и в Туретчине, и в Астрахани. Были и такие, которых в
Кафе продали рабами в жаркие страны, и видели они Египет и Нил-реку,
другие отстрадали свое в Алжире, горевали и в Персии, в Бухаре, и так
крепок дух человеческий, что не сломили его ни рабство, ни унижения, ни
голод, ни горе, - нашли силы, хитрость, уловки и сбежали в свою землю. И
теперь под треск огонька в камельке рассказывали о пережитом, а сами
улыбались минувшему, будто все как в сказке промелькнуло.
Казаки слушали затаив дыхание.
Чего только не видел гулевой народ!
Сказка укоротила зиму. Во второй половине марта, в ясный день
ростепели, когда деревья оделись дымкой тумана, на дикий остров наехал
строгановский приказчик Петрован. Добрался он до казачьего зимовья не с
пустыми руками: за ним обоз пришел со свежим хлебом, с толокном и солью.
Дозорные казаки задержали приезжего, пытали:
- Купец?
- Посланец, - деловито ответил Петрован и шевельнул широкими плечами,
- драться и я мастак, да не за тем торопился. Мое слово к Ермаку-атаману.
Привели его в обширную землянку. На скамье, опустив голову, в
раздумье сидел атаман. В кучерявой бороде мелькали серебряные струйки. По
росту под стать Петровану - высок и статен. "Ермак!" - догадался
строгановский посланец, откашлялся и низко поклонился батьке:
- Хозяин грамотку велел тебе передать, - Петрован достал свиток и
положил перед атаманом.
Ермак повел веселым, пронзительным взглядом.
- Будь гостем, коли так! - показал на скамью атаман. - Садись!
Грузен Петрован, а в дубленой желтой шубе кажется еще грузнее. Сел,
огляделся, увидел в углу образ Миколы Мирликийского, - скинул заячью
шапку, разгладил бороду.
Петрована накормили рыбной ухой, напоили медами. Он освоился и
сказал:
- Сытно живете, за зиму отоспались, как медведи в берлогах, а баб
что-то не видно! - приказчик осклабился в приторной улыбке, но сейчас же
притих и стал скромен.
Ермак нахмурил брови, ответил строго:
- Тут народ крепкий, отчаянный. Попади сюда женка, перережутся. Мы -
воины, у нас - лыцарство. Никого не неволим: захотел миловаться с
хозяюшкой, уходи от нас!..
На камском яру, где стаял пухлый снег, сошелся казачий круг.
Повольники спорили:
- Неужто к купцам в сторожа пойдем?
- Может, нас продали атаманы?
- Дубина стоеросовая, кому ты нужен?
Солнце пригревало обмякшие талы, горбы землянок. Заголубела даль. Лед
на Каме посинел, у закрайков покрылся водой. Теплынь. Казак Ильин
потянулся, до хруста в костях, и зачастил каблуками:
Через сад, через сад,
Через зелен виноград
Гуси, лебеди летали,
Чисто серебро роняли...
Ноги сами пошли в пляс:
- Эх, и впрямь скоро-скоро тронется ледок и на Каме! Скоро-скоро
полетят гуси-лебеди!.. Веселись, душа!..
В шумную толпу вошел Ермак и зычно крикнул:
- Браты, думу думать, как быть?..
- Читай грамоту, что пишут Строгановы!
Вперед вышел Савва со свертком в руках. Развернул его и стал громко
оглашать зазывное письмо.
Писали Строгановы:
- "Имеем крепости и земли, но мало дружины..."
- Нас купить в холопство удумал! - выкрикнул задиристый голос из
толпы.
- Казака не похолопишь! - строго перебил Ермак. - Казак - вольная
птица. Идет туда, куда сердце зовет!
- Истинно так, батька! - хором согласились повольники. - Читай дале,
Савва!
Поп зачитал:
- "С Тобола реки приходил с мурзами и уланами султан Маметкул, дороги
на нашу русскую сторону проведывал..."
- И тут басурмане русскому человеку не дают благостно трудиться!
Батько, переведаемся с ними силой!
- Коли идти в строгановские городки, то одно и манит, - оберегать
рубежи русские, отстоять поселянина от страшного татарского полона! -
отозвался Ермак. - Дале чти, Савва!
Поп огласил посулы:
- "Всем по штанам"...
И круг казачий, как "отче наш", громко повторял за попом:
- Всем по штанам...
- Крупа...
- Порох...
- "И вина две бочки по пятьдесят ведер!"
- Гей-гуляй, казаки! - весело заорал Брязга: - Идем во строгановские
городки!
- Идем!..
Ермак поднялся на камень, махнул рукой:
- То верно: пить веселие Руси, но не за тем идем в камскую
сторонушку. Думу думайте, казаки!
- Все думано-передумано, батько! - выступил вперед казак Ильин. -
Куда по внешней воде бежать? В Казани царев воевода Мурашкин поджидает. А
для чего поджидает, всем ведомо...
Гулебщики орали, старались перекричать друг друга. И дивно было
строгановскому приказчику Петровану: чем только держится эта буйная
ватага? Когда повольники в азарте хватались за ножи, приказчик бледнел,
незаметно крестился: "Свят, свят, пронеси, господи! Что за вертеп
разбойничий".
Но тут опять поднял руку Ермак:
- Будя! Поспорили всласть. Хватит! Слушай мое слово, товариство.
Плыть надо в Чусовские городки!
- Плыть, плыть! - в один голос закричали казаки. - Только Кама
колыхнется, и мы тронемся!
Петрован невольно залюбовался Ермаком. Стоял атаман среди буянов
спокойный, уверенный и грозный. Кремень человек! Поведет бровями, отрежет
слово, и вся дружина тянет за ним. "Силен, силен, батько!" - похвалил
приказчик и, подойдя к атаману, поклонился:
- Привез я бочку меда стоялого, пусть казачки пьют и радуются!
- Слышал, Матвейко? - крикнул Мещеряку Ермак: - Кати сюда, пусть на
радостях погуляет лыцарство. - И, повернувшись в сторону Иванки Кольцо,
наказал: - Дозоры на дорогах выставить!
Выкатили на круг бочку с крепким медом, ударили ковш о ковш:
- Братцы, полощи горло!
И пошли ковши вкруговую. Повеселели казаки, взвились песни к
весеннему небу.
- Эй, жги-гуляй!..
Во-время уехал Петрован в Чусовские городки. Три дня спустя подули
теплые ветры, зацвела верба, налетели грачи ладить гнезда. В лесу, на
елани, на солнечном угреве резвились пушистые лисята. Закат был ясный,
тихий. И лед на реке еще недавно лежал плотный и толстый, а сегодня
разбух, образовались полыньи и в них отражался багряный закат. В полночь
раздался грохот, будто из пушек палили. Казаки выбежали из грязных,
прокопченых землянок и устремились на берег.
- Тронулась! Пошла, родимая!
Над Камой лежала густая тьма; с гулом рвались льдины, налезали одна
на другую, ломались с треском. Ермак стоял на яру, вглядывался в темь и
радовался:
- Гуляй, Камушка! В час добрый! За работу, браты!
На берегу запылали костры. Казаки, спасая струги, тащили их на берег.
Застучали топоры, запахло кипящей смолой. С песней, с веселым словом
ладили струги. Кормщик Пимен покрикивал:
- По-хозяйски конопатить, щедро смоли! По вешней да широкой воде
поплывем, детушки!
В четыре дня отгремели льды на Каме, хлынули буйные воды, - начался
паводок. Озорной и могучий, он срывал высокие яры, подмывал корневища
вековых лесин, и те шумно падали в бешеную кипень, уносило их - бог весть
куда. Глядь, и на остров хлынули валы, да опоздали: казаки успели
забраться в струги и, лихо ударяя веслами, поплыли наперекор струе...
С полудня ветры принесли тепло, на деревьях и кустах зазеленели
набухшие почки. И высоко-высоко в небе, гонимые тоской по родному
гнездовью, летели стаи лебедей и на теплую землю роняли волнующие клики:
"Клип-анг, клип-анг!".
Следом за ними торопилась весна. Она пришла не крадучись, не таясь,
как щедрая хозяйка, полной пригоршней сыпала на Каму, на землю, на
глинистые яры горячие золотые лучи... Вчера еще синели сугробы, а сегодня
она растопила их, согрела землю, напоила ее досыта дождем, одела леса в
зеленые шумные наряды и расцветила луга и долины пахучими травами и
цветами.
По камской воде далеко и звонко разносилась древняя казачья песня:
Вниз по матушке, по Волге,
По широкой, славной долгой,
Поднималась мать-погода,
Погодушка не малая,
Не малая, валовая...
Июльский день занялся жар-цветом. Вспыхнули и заиграли церковные
луковичные главки на тонких шейках. Чешуйчатые крыши засеребрились на
солнце. И сразу перед изумленными казаками на горе встал городок-крепость,
обнесенный бревенчатым тыном, окопанный валами и рвом. По углам городка
поднимались сторожевые башни, а на них звонко перекликались дозорные:
- Славен Орел-городок!
- Славен Чусовской!
- Славны соли Камские!
Все было так, как в московском Кремле: это любо Строгановым!
Однако за тынами совсем по-деревенски лаяли охрипшие псы и было
слышно, как у колодца ругались бабы-водоноски. Над высокими рублеными
избами к синему небу тянулись дымки. Ворота в городок были распахнуты
настежь. Под кровелькой над воротами висел потемневший образ Николая
угодника, а на башне, над въездом, на крытом балкончике расхаживал сторож.
Впереди на земляных раскатах стояли две пушки, а подле них лежали горкой
каменные ядра. В темных ямках алели раскаленные угли - калили наскоро
ядра.
Ермак удовлетворенно охватил взором городок, и сердце его забилось
учащенно: на дороге гудела-гомонила толпа, пестрели цветные рубахи,
сарафаны, платки, - народ, волнуясь, с ранней зари поджидал казаков. На
ярах загорелые, белоголовые ребятишки шустро кричали:
- Сюда! Сюда!
Струги лебединой стаей подошли к берегу. Белыми крыльями на утреннем
солнышке трепетали упругие паруса. Ласковый ветер донес лихую казачью
песню. Она смолкла, погасла, как огонек, в ту пору, когда головной струг
ткнулся резным носом в пристань. Первым на берег выскочил кряжистый,
проворный атаман в чешуйчатой кольчуге и в шеломе: он пошел по бережку,
поджидая казаков.
- Ермак Тимофеевич! - во весь голос рявкнул внизу, у ворот, Петрован,
и дозорный на башне торопливо стал звонить.
В толпе заволновались. На кого только смотреть? Хоругви воинские
сверкают, казаки-удальцы, как горох из мешка, со стругов на берег
высыпали. Словно цветы, запестрели жупаны: и синие, и алые, и малиновые, и
черные. Бердыши, копья, шестоперы, топоры на длинных ратовищах - все
колышется, поблескивает, глаз манит. Один к одному пристраиваются
повольники в ряды. Что за народ! Что за удаль! Молодец к молодцу, -
плечистые, бородатые, у многих лица мечены сабельными ударами.

Атаман терпеливо ждет да весело поглядывает на людей. Жилистая рука
лежит на крыже сабли, а оправа ее в серебре да дорогих каменьях.
Построились казаки в боевой порядок. Вперед выбежали потешники и
заиграли на свирелях, загудели на рогах, затрубили в трубы, - и пошел дым
коромыслом!
Народ из городка, из посадов, от варниц с радостными криками побежал
навстречу. Ребята стрижами вились вокруг ватаги. А женки все глаза
проглядели, - по душе пришлись повольники. Только одна вековуша Аленушка в
синем сарафане стоит ни жива, ни мертва. Добрых полвека ей, а еще красива,
как осенняя березынька в поле. И, видно, вспомнилось ей старое-былое.
Узнала она в густых черных бровях, в пронзительных глазах да в
стремительной ухватке атамана знакомые, давным-давно запавшие в сердце
черты. Прошептала:
- Так это он, Васенька... Аленин...
И глаза застлало слезой: стало жалко улетевшей молодости, погасшей
радости. Не заметила и не слышала вековуша Аленушка, как атаман подошел
вплотную к народу, окрикнул его:
- Здорово, работнички! Много лет здравствовать, хлопотуны!
Подошел Ермак к Аленушке, низко поклонился ей:
- Признаешь ли меня, ватажника, родимая?
- Как не признать близкой кровинушки, нашей камской! - низко опустила
голову от смущения и подумала: "Ясным в юности тебя знавала, таким на весь
век и остался". Тряхнула головой и поблагодарила атамана:
- Спасибо за то, что вспомнил меня!
Народ шапки скинул, загомонил. Многие догадались, что атаман свой,
камский, трудового роду-племени корешок.
- Шествуй, батюшка! Кланяемся тебе, и сам ведаешь почему!
Из ворот навстречу казацкому войску выехало трое - Строгановы.
Впереди на вороном жеребце, в малиновом бархатном кафтане выступал с
важностью Семен Аникеевич Строганов - длинный и тощий, а за ним на
белоснежных игрунах, сдерживаясь, двигались новые хозяева варниц - его
племянники Максим и Никита. К этой поре умерли братья Яков и Григорий,
которые схлопотали у Грозного земли. Молодые промышленники - рослые
детины, оба крепкие, грузные, бороды густые, окладистые. Кафтаны на обоих
расшиты позументами.
Только подъехали к войску, - и в ту же минуту ударили две пушки на
раскатах. Синий дым взвился, гул пошел по Каме и полям, и многократно в
ответ прогрохотало эхо.
Казаки остановились, и навстречу Строгановым пошел сам батько.
Старого, одряхлевшего Семена Аникиевича слуги сняли с седла, племянники
сами проворно соскочили. И все втроем чинно встретили атамана.
Глухим голосом дядька Строганов спросил:
- Откуда войско и чье оно?
Ермак, не моргнув глазом, ответил:
- Из Казани посланы оборонять тебя, Аникиевич, от татарских
грабежников, а веду их я - Ермак Тимофеевич.
Старик огладил бороду, переглянулся с племянниками и спросил:
- С добром ли пожаловал, Ермак Тимофеевич?
- С добром, Аникиевич!
- А коли с добром, милости просим! - и откуда-то протянулись руки,
подали хозяину на полотенце хлеб и соль в резной солонке. - Кланяемся вам,
достославные казаки, по дедовскому обычаю, хлебом - солью!
Ермак снял шелом и почтительно поцеловал каравай.
- За гостеприимство спасибо! - поклонился он Строгановым.
Вместе с ними атаман тронулся в городок, а вслед, нога в ногу,
размахивая свободной рукой в такт движению, шли казаки, - веселые, бравые.
И только вступили первые ряды в головные ворота, - на церквушках зазвонили
колокола.
На обширном дворе - строгановские хоромы, высокие, двухэтажные, с
резными коньками крыш и оконными наличниками. В оконницах в свинцовых
переплетах вставлена слюда. Вокруг господского жила десятки пристроек -
повалуш, крытых переходов с лестницами, черных и белых горниц, теремков,
соединенных многочисленными сенями и чердачками. У тына - амбары, набитые
добром: пушниной и солью. И прямо в ряд поставлены смолистого теса избы.
Указывая на них, Семен Аникиевич по-хозяйски оповестил:
- Вот и жило для казаков спроворили! Тут и отдых...
Казаки грелись на солнышке, под которым жаром отсвечивали слюдяные
оконца. Любо размяться после водной дорожки на тесных стругах, а еще
заманчивее на людей поглядеть. Вокруг - людские избы, из распахнутых окон
выглядывают любопытные лица; поварни, - от них заманчивым духом дразнит;
вон погреба, хлевы, конюшни, птичий двор, на жерди на все городище поет
рыжий петухан.
Казак Колесо усмехнулся:
- Поет с хрипотцой, как астраханский пропойца-протодьякон!
Старший Строганов сказал:
- По древнему обычаю прошу, казачки, в храм божий. Иерей Антип
молебен отслужит...
Повольники давно от бога отвыкли и вспоминали о нем только при нужде.
Но в церковь вошли чинно и стали благолепно. Закатились казаки на край
света, а такого дива даже на Волге не видели. Куда ни взгляни, везде виден
труд великих искусников-мастеров. Кто проковал такие решетки с нежными
тонкими узорами? А в иконостасе легкого и светлого письма глядят живыми
одухотворенные лики. Не один год миновал, и немало горя испили
строгановские иконописцы, пока довели свое мастерство до совершенства. А
вот плоды стараний мастеров-ювелиров, которые отчеканили затейливые,
радующие глаз рисунки на церковных чашах и паникадилах. Это их умными
руками изготовлены басманные иконные оклады. Везде волнами спускаются
златотканные пелены и завесы, - все это работа похолопленных золотошвеек.
Семен Аникиевич, с гордостью поглядывая на атамана, зашептал:
- Вот какие у нас руки - до всего доходят, все могут сотворить; и
соль добудем, коей рады в Лондоне, и Ганза просит нашей соли и соболей!
Ермак тихо отозвался:
- То верно, у русского трудяги руки золотые, ум светлый и мастерство
его оттого ясное, радует сердце...
Стоявшие позади Максим и Никита Строгановы переглянулись, и первый из
них вступился за дядю.
- Без хозяина и двор сирота. Без подсказки и мастер не спроворит! -
сказал он на ухо атаману.
Ермак не отозвался, поднял глаза на иконостас и стал слушать иерея,
который слабым голосом подпевал клирошанам. Пение стройное, но слабое и
заунывное, - не понравилось атаману. Поморщился он, когда священник
дребезжащим голосом стал выводить:
- Многие лета...
Поп Савва не смог стерпеть, протянул руку и тронул Ермака за локоть:
- Дозволь, батько?
И, видя по глазам Ермака безмолвное согласие, выпрямился, набрал во
всю грудь воздуха и вдруг так рявкнул многолетие, что слюда в оконцах
задрожала, а в хрустальных паникадилах зазвенели подвески. Голоса иерея и
певчих потонули в мощном, ревущем потоке невиданно богатырского баса.
Семен Аникиевич недоуменно глядел в широченный рот Саввы. А казацкий
поп все выше и выше поднимал голос; казалось, бурные морские волны
ворвались в храм и затопили все.
Громадный, ликующий, сияя веселыми глазами, Савва поверг Строганова в
умиление.
- Вот это трубный глас! Этакий вестник мертвых поднимет! - с
восторгом вымолвил он и шепотом предложил Ермаку.
- Продай попа, Атаман! Амбар соли выдам, золотом отплачу. Продай
только!
Батько нахмурился и вполголоса ответил учтиво, но строго:
- У меня люди вольные. И поп - не продажный. Он всем им слуга!
- Дозволь мне с ним поговорить?
- В этом отказать не могу! - согласился Ермак.
И когда отстояли молебен, Строганов поманил к себе Савву.
- Голос твой безмерен, - похвалил он попа: - Иди ко мне служить, - и
ризы дам из золотой парчи, и сыт будешь, и дом отстрою. И попадью отыщу
ядреную, сочную. Наш иерей ветхим стал. Ну, как?
Поп поклонился и ответил:
- Не надо мне ризы из золотой парчи, и терема красного, и попадьи
ядреной, не пойду к тебе служить, господин! Ни на что на свете не променяю
свое кумпанство, казацкое лыцарство. Куда батько поведет, туда и пойду я,
сирый, убогий поп!
Так Савва и отказался от посулов Строганова, отвернулся от него и
затерялся в казацких рядах...
Казаков разместили в новых избах, кому не хватило места, приютили
среди дворни. Атаманов Строганов пригласил в хоромы. В доме хозяином был
Максим Яковлевич. Он уже успел переодеться в бархатный кафтан с собольей
отрочкой, который туго обтягивал его рано огрузшее тело. На голове хозяина
мурмолка малинового шелка, изукрашенная жемчугом. Разведя руками,
Строганов приветливо звал:
- Шагайте, милые, разговор будет большой...
Из сеней отлого поднималась широкая лестница в верхние горницы. Через
высокие слюдяные окна вливались золотые солнечные разливы, разноцветными
огнями переливались изразцы печей, подвески хрустальных люстр, горки,
уставленнные драгоценным фафором и серебром. Иванко Кольцо загляделся на
сверкающее богатство. Тут и большие кованные из золота братины и кубки,
украшеенные резьбой и чеканкой. Среди цветов повешены клетки с певчими
птицами, которые прыгали по тонким жердочкам и напевали. И были среди птиц
невиданные, заморские, - пестрые, с крепкими клювами, они бормотали злое.
Вдруг одна повернула голову и внятно выкрикнула: "Раз-бой-ник-и!.."
Атаманы суеверно покосились на птицу. Ермак осилил внезапное смущение
и, подойдя к клетке, спросил:
- Ты чего орешь, как подьячий? Не гоже так встречать гостей!
- У-м-е-н!.. У-м-е-н! - прокричала птица и захлопала крыльями.
Атаман покраснел от удовольствия, повернулся и зашагал по ковровой
дорожке, котороя тянулась из покоя в покой.
И чего только не было в этих просторных светлых горницах! Вдоль стен
стояли витые шандалы с огромными восковыми свечами, а меж окон -
веницейские зеркала; они отражали многократно и увеличивали роскошь. На
полах всюду раскиданы пушистые медвежьи шкуры, в которых неслышно тонули
тяжелые шаги казаков. Стены расписаны, а по граням пущены золотые кромки.
Атаманы в своих набегах на Орду видели многое и не щадили богатств;
шелка, сукно, кувшины цветные, запястья и ожерелья, шубы парчовые -
топтали ногами, с презрением относясь к роскоши. Но здесь, в светлых
горницах, они присмирели. Все, что попадалось им на глаза, было сработано
похолопленными мастерками: и клетка проволочная попугайская, и медная,
серебряная посуда, и ковры из белых медвежьих шкур, и киоты в каждой
горнице с многими рядами икон в золотых и серебряных ризах, и даже одежда
на хозяевах, и еще - диво-дивное - часы: немецкое дело, а тут крепостной
осилил эту замысловатость. Высокий, дерзновенный труд покорил казачьи
сердца. Они поглядывали на свои большие крепкие ладони и вздыхали,
завидовали чистой завистью неведомым мастерам, что вложили свои таланты в
нетленные творения...
На пороге самой светлой горницы Строгановы остановились.
- Тут наша молельня, - глухо сказал Семен Аникиевич. - И мы просим,
атаманы, не погнушаться, помолиться с нами перед великим началом...
Казаки охотно вошли в светлицу, передняя стена которой была
иконостасом. Светились огоньки цветных лампад, потрескивал ярый воск в
свечах. Строгановы стали впереди, перед громадным образом спаса.
- Атамане, Ермак Тимофеевич! - сделав истовое крестное знамение,
обратился Семен Аникиевеч. Его тусклые глаза уставились в Ермака. -
Помолимся богу, и поклянись за всю дружину, что не будешь зорить наших
городков, и станешь отстаивать нас и от сибирцев, и от холопей наших, коли
в буйство впадут.
Ермак потупился, промолчал. Безмолвие казалось Строгановым тягостным,
и Максим дерзко сказал:
- Вы что ж молчите, аль бога стеряли? Аль души ваши нечисты?
Атаман сердито ответил:
- Не ты ли грехи наши отпустишь? - он прошел вперед, перекрестился и
сурово продолжал: - Клятву даю за дружину оберегать Русь и городки ваши;
дело вы великое творите: соль, как и хлеб, потребны всему свету. За рубежи
русские стоять будем, а холопей мирить с вами - не казачье дело!
Семен Аникиевич блеснул сердитыми глазами:
- Ты хоть слово дай, что мутить их вольной жизнью не будешь!
- Вольному - воля! О том с дружиной поговорю, хозяин. Уж коли на
разговор пошло, уряду сделаем - мы не наемники, а дружинники русские, за
правду стоять будем до смертного часа, а за кривду и руки не приложим!
- Спасибо и на том! - со злой улыбкой поклонился Строганов. За ним
поклонились атаманам и племянники.
- А теперь милости просим за стол, - пригласил дядя.
И опять проходили новыми светлыми горницами, пока не добрались до
столовой палаты. Дубовая столешница ломилась от серебряной посуды.
Посредине в серебряной чаше дымилась стерляжья уха, а по краям стола
расставлены чары золотые, расписные скляницы, хрупкие и легкие. Один
Никита Пан осмелился взять в руки такую ненадежную посудину и налить в нее
меда.
- За хозяев! - поднял чару Пан и разом выпил. Обсосал сивый ус и
похвалил: - Добрая мальвазия. Такое только в Венгрии пивал!
Аника Строганов изумленно глядел на атамана:
- Каким ветром тебя туда занесло?
- Ветры всякие были... Хлопов паны забижали...
Слуги в белых рубахах подавали блюдо за блюдом: осетрину, студни,
окорока - медвежий и олений, приправленные чесноком и малосольными
рыжиками. Были тут и подовые пироги с визигою, стерляди копченые, и яблоки
румяные.
Чашники проворно наливали брагу, наливки, настойки, фряжские вина,
привезенные приказчиками с Белого моря.
Хозяева слегка захмелели, а казачьи головы крепкие, стойкие. Максим
разрумянился, взглянул на притихшего дядю и закричал:
- Чем мы не бояре... Мы повыше бояр у царя! Пусть, как мне
желается... Эй, други!
Тут распахнулась резная дверь и павой вплыла красавица. Нарядна,
пышна и лицо открыто. Тонкого шелка рукава до земли, а на голове кокошник,
унизанный жемчугом. В ушах - серьги самоцветные. Ступила маленькими
ножками, щеки зарделись, глаза опущенны от смущения, а в руках - поднос...
- Батько! - прошептал Иванко Коольцо. - Век не видывал такой. Сейчас
из уст ее выпью радость и умру...
Ермак ухмыльнулся в бороду:
- Этак в жизни ты, Иванушко, много разов умирал...
- Маринушка-женушка! - крикнул охмелевший Максим, - аль ты не
боярышня? Порадуй гостей...
Красавица степенно поклонилась атаманам, и лицо ее под слоем белил
ярче вспыхнуло. Она подошла к Ермаку и ласково попросила:
- Испей кубок, батюшка!
Атаман встал, поклонился и выпил чашу меда. Обтер губы и трижды
поцеловался с молодой хозяйкой. После того она двинулась к Пану.
Польщенный вниманием, учтивый днепровский казак схватил чару и пал перед
Строгановой на одно колено:
- Виват! Пью за невиданную красу у сего камского Лукоморья! - он
выпил и поцеловал только руку у красавицы.
Максим хотел крикнуть: "Так не положено на Руси!", но под пристальным
взглядом жены смутился и затих. Красавице по душе пришлась учтивость Пана.
"Ай да Никитушка!" - похвалил его мысленно Ермак.
Медведем ткулся в щеку раскрасневшейся Маринушке Матвей Мещеряк. Она
отвернулась и поморщилась от его поцелуя.
Последним выпал черед Иванке Кольцо. "Эх! - горестно взъерошил он
кудрявый чуб. - Всю исцеловали, а мне остатним быть!" Однако не отказался,
засиял, беря чару с крепким медом, медленно пил его и все глядел и не мог
наглядеться в синие очи хозяйки. Она подставила как жар-цвет пылающую
щеку, но казак клещем впился в губы. И столь долог и горяч был поцелуй,
что Семен Аникиевич закашлялся, заперхался от недовольства, а племянничек
Максим вскочил весь красный и большой братиной опол брякнул. Кольцо,
покручивая усы, нехотя отошел.
- Эх, браты, будто с неба свалился я в застолицу! - разочарованно
сказал он, садясь в круг.
А Максим на один миг перехватил взгляд Маринки, который горел, как
яркая свечечка, и теплом провожал казака...
Дядя Семен Аникиевич во хмелю безудержно хвастал:
- Мы не бояре, а князья издревле. Род наш высок и возвышен был
всегда. Прапрадед наш - татарский князь Спиридон - два ста лет назад
перешел из Золотой Орды к Дмитрию Ивановичу Донскому - большого мужества и
ума князю. И тут хан за это обиделся до самой печени и Орду поднял на
Русь. Грозил: "Все смету и пометаю в огонь за то, что наилучшего
сманили!". Дмитрий Иванович пожелал испытать верность Спиридона и послал
его с войском против своих. Хан яростно набросился на войско наше,
потеснил его, а праотец наш угодил в полон. Привезли его в Сарай и ножами
сострогали мясо с костей...
Глаза старика вспыхнули, он вспылил:
- Верьте, не верьте, - истин бог, с той поры и повелись на Руси
Строгановы! Кровинушка наша - княжья...
Племянники сидели и равнодушно слушали россказни старика. Максим
незаметно толкнул плечом Ермака, прошептал:
- Сейчас про Луку Строганова похвалится!
Верно, старик горестно подперся высохшей рукой и, как заученное
поведал:
- Нечестивые казанцы изменой пленили князя Василия Васильевича
Темного. Смута пошла по русской земле, и Москва скорбна стала, яко
вдовица. Погибал слепец-князь. Но тут опять-таки Строгановы послугу
царству оказали. Лука Строганов выкупил князя из татарского полона. А кто
таков Лука? Внук Спиридона и дед моего родителя Аники. Зри, казаки, кто
таков я, Семен Аникиевич, разумей, чей корень! - он перстом ткнул себя в
грудь. - Вот каков я! - Но тут последние силы оставили старца, хмель взял
свое, - Строганов склонился на стол и сейчас же засопел.
- Уснул, - умаялся дедун! - улыбнулся Максим. - То верно, что головы
у Строгановых ясные и видят они далеко. И сошлись мы теперь, казачки, на
одной дорожке, одним узелком связали нас: хочешь не хочешь, а против
Кучумки дерзай!
- Казаки - народ дерзкий, неуступчивый. Татары и ногайцы, да турки
издавна им знакомы! - сдержанно сказал Ермак: - Не раз схватывались в бою.
Правда тут не Дон и не Волга - теплая водица, да зато сердце казачье
горячее, лихое...
- Браты, выпьем за это! - выкрикнул Иванко. - Дон перед Камой не
посрамится!..
Никита Строганов пододвинулся ближе, сказал:
- Сибирский хан платил ясак Москве, а ноне побил царских послов и от
дани отказался. Ходит войной на Юргу, а те извечно данники Руси. Царевич
Маметкул, яко волк голодный, рыщет по нашим вотчинам, а мы слуги царевы...
Максим, как эхо повторил:
- Мы - слуги царевы, и надумали мы позвать вас уряд написать... Вот и
писчик наш! - указал он на тощего подьячего с оловянной чернильницей у
пояса. Тот жался у порога и ждал, когда хозяева позовут.
- О чем будет уряд? - по-хозяйски спросил Ермак, и его быстрые глаза
уставились в хозяев.
- Мы вам дадим одежду всякую, сукна и холста, деньги и припасы, а вы
правдой служите! - выговорил Максим тихо, льстиво, оглаживая рыжеватую
бороду.
А братец Никита продолжал:
- А коли тесно воле казацкой станет у нас, сбегаете за Камень,
зипунов добудете у сибирского хана. И в том мы помога, - наделим и
пушками, и пищалями, и свинцом, и зельем, и другие ратные запасы дадим из
амбаров. Царь прекословить не будет, земли там наши лежат, только сил
нет...
- Что ж, - отозвался Ермак, - на то казак родился, чтоб русской земле
пригодился. О поиске в сибирскую сторонушку поразмыслю, а теперь погоди
уряду писать! - кивнул он на подьячего, выхватившего из-за уха гусиное
перо. - Не торопись, дьяче, пока казак скаче!..
За окном сумерничало. На дворе слышалась казачья песня - гуляла
дружина. И слышался вкрадчивый голосок стряпчего: - Вы, повольники, не
шумите сильно, женок не трогайте! Грех может выйти...
И вслед за этим раздался бас Саввы:
- Ты, Мулдышка-писчик, закрой пасть. Бить будем!
В покои неслышно вошел слуга и стал зажигать свечи. Ермак поднялся и
поклонился хозяевам:
- За хлеб-соль благодарствуем...
Один за другим атаманы тихо покинули хоромы.
Казаки разместились в Чусовском городке, но конные ватажки их
стерегли переправы, дороги к строгановским варницам, следили за
передвижением вогуличей и остяков. Вотчины камских властелинов -
необозримый край, в котором даровыми дорогами катались многоводые быстрые
реки, по берегам рек - нетронутые леса, кишевшие всяким зверьем: по
глухоманям бродили сохатые, ревели медведи, а в темные ночи к редкому
человеческому жилью набегали волчьи стаи и всю ночь выли. На востоке, в
сизом тумане, виднелись увалы, покрытые щетиной ельников, а дальше
громоздились скалистые горы - Каменный Пояс.
В этом необозримом и по виду пустынном краю, - по лесам, по взгорьям,
по болотинам и берегам пустынных рек, - шла напряженная трудовая жизнь.
Ермак внимательно присматривался к ней. Посельники от темна до темна
валили дремучие леса, корчевали и жгли смолистые вековые пни, освобождая
землю под пашню. Углежоги неутомимо старались на хозяина, доставляя уголь.
По горным и лесным тропкам казаки нередко встречали женок и подростков с
коробками угля на загорбках; изнемогая от тяжелой ноши несли они ее к
пристаням. В горах рудокопщики добывали руду. В шахтах, в могильном мраке,
в сырости и холоде, от которых всегда знобило, раздавались упорные удары
кайла о руду. В дудке со скрипом вертелось деревянное колесо, поднимая из
шахты в ненадежных клетушках ржавую породу. В посадах, вокруг
городка-крепости, ютились ремесленники, неустанно работавшие на господина.
Гончары выделывали и обжигали горшки, в кузницах кузнецы из своего железа
ковали лемехи для сох, всякое поделье, необходимое для солеварен, - разные
долота, крючья, пластины для цыреней, на пристанях готовили к сплаву лес -
смолистые бревна, дрова. Бабы на лошадях, а то и сами, впрягаясь в лямки,
подтаскивали дрова к варницам. И, куда ни взгляни, везде до полного
изнурения трудились на господина люди. Издалека по ночам блистали огнями
варницы. Ради варниц все суетилось вокруг: звучал топор, жужжали пилы,
выкачивали из глубоких колодцев-скважин соленую воду, наполняли ею корыта,
а потом выпаривали из нее соль.
Хлеба не было, но соли вволю: она хрустела на зубах, одежда от нее
стояла коробом, тело изъязвлялось и раны не заживали годами.
Но не одной солью промышляли Строгановы: они нагло обирали малые
народы, жившие в горных лесах и за Камнем. Строгановские приказчики,
нагрузив короба дешевой хозяйственной мелочишкой, везли ее на обмен.
Лежалый, сгноенный хлеб, одежная рвань, топоры, пилы, шила, огниво, пряди
неводные - все шло за дорогие меха, мороженую рыбу, битую птицу, за
самоцветы. Простой чугунный котел отдавался за столько соболей, сколько в
нем помещалось плотно ужатых шкурок. Слабосильным вогуличам и зырянам
Строгановы давали в долг, а после заставляли их отрабатывать на своих
промыслах. А те, кто прятался от долгов в лесах, попадали в горькую беду.
Строгановы напускали на них злых людей, давая жестокий наказ: "Убей
некрещеного или выкинь из юрты, а жену и детей забери себе рабами, пусть
трудятся на тебя, а ты заодно с ними - на хозяина!"
Ермак все это видел, и сердце его наполнялось гневом. Но что
поделать? Он искал и не находил выхода. На Волге все казалось проще, а
здесь, в Соли Камской, он жил бок о бок с теми, кто создавал ценности и
кормил всю Русь.
Атаман поместился в светелке, примыкавшей к тыну. С первыми
проблесками зари на дозорной башне раздавался звон. Унылый, тягучий, он
поднимал всех на работу: горшечники садились к своему кружалу, кузнецы
брались за молот, и перезвон железа встречал солнечный восход. Рудокопщики
спускались в забои. Только солевары не отрывались от цыреней, пока
вываривали соль...
Весь день в городке шумели, разносилась разноголосая речь. И каждый
час на дозорной башне страж старик Богдашка бессменно отбивал время.
- И когда ты спишь, старина, если и днем и ночью бьешь в колокол? - с
жалостью посмотрел на него Ермак.
Эх, милый, время для сна много! Отсыпаюсь в междучасье, - уныло
ответил Богдашка. - Мне-то что, а вон трубочный мастер, розмысл Юрка
Курепа, когда отдыхает, - бог весть!
В башенной светелке далеко за полночь светился огонек. Ермак
просыпался среди ночи и часто думал: "Что ж делает этот человек, и почему
ему дня мало?"
- Так это и есть Юрий Курепа! - обрадовался атаман, и его потянуло
поговорить с прославленным розмыслом. Атаман по шатким ступенькам поднялся
к башенной светелке и тихо приоткрыл дверь. Трубочный мастер сидел в сером
кафтане, волосы прижаты ремешком, чтобы не мешали ему разглядывать
чертежи. При скрипе двери он повернулся к гостю, на бледном лице его
вспыхнула добрая улыбка.
- Батюшки, кого занесло! - радостно воскликнул он. - А может ты не
туда попал?
Ермак скинул шапку и поклонился:
- К тебе шел... Давно собирался, хочется познать о соляных местах.
Дозволь сесть.
Розмысл придвинул скамью. Атаман уселся и внимательно оглядел
светлицу. Голые бревенчатые стены, тесовый стол под окном, на нем свитки,
краски, чернильница и пук очищенных гусиных перьев.
- Скудно живешь, милок, - шумно вздохнул Ермак. - А дела большие
вершишь.
- По силе и разумению стараюсь, а живу не густо. Да с чего добро
жить? - с грустью в голосе обронил розмысл. - Мастерство наше такое...
Атаман строго посмотрел на Курепу:
- Напрасно хаешь. Солевары всю Русь солью кормят, а без розмысла и
солевару нечего делать. Я дивлюсь, милый, как ты угадываешь рассольные
места? Любо знать это...
- Ты что ж, трубочным мастером удумал быть? - взволнованно спросил
розмысл.
- Куда мне! - отмахнулся Ермак: - Умом не вышел. Однако с юных лет
обуреваем познать все! - атаман придвинулся к розмыслу и продолжал с
жаром: - У дьячка работал, и тот грамоте обучал. И думал я, - дивно
устроен мир. Вот гляжу за полетом лебедушек и мыслю: человеку бы так
летать! - в глазах Ермака сверкнул огонек.
Мастер Курепа посветлел, схватил гостя за руку.
- И я такое мыслю, атаман, - признался он. - Не токмо во сне летаю,
но думки обуревают: "Пошто человеку не летать, разум великий ему дан?" От
господ дознался, что на Москве холоп дерзнул уподобиться птице, да был
кнутьями бит.
- Эх, худо подневольному человеку! - вздохнул Ермак, а Курепа
поддакнул:
- Еще хуже, когда не токмо человека, а разум его куют в кандалы!
Прости, угостить-то тебя нечем, - смущенно засуетился розмысл и полез в
кладовушку. Вернулся опечаленный. - Живу на квасе да на сухарях. Ни женки,
ни ребят, да и с чего я кормить стал бы. Что и перепадает, - на пергамент
и бумажные витки перевожу. Люблю свое дело! Много хожено, поискано
рассольных мест. О том хочу поведать потомкам, как мы соль-минерал весьма
потребный человеку, искали.
- И мне любопытно это послушать! Ежели можно, расскажи, а я послушаю,
- сердечно попросил Ермак.
- Изволь, - охотно согласился мастер. - Вижу, ты не пустознай... Наши
Строгановы спят и видят, поболе бы им соли. Вот и хожу по Прикамью и
дознаюсь о местах, где можно заложить соляные трубы и брать через них
рассол. Замечено мною, что места сии покрыты мелким ельником, а то
березняком, и чаще всего на болотинах и низких местах.
- Да таких мест - гибель кругом, так неужто под каждым соль хранится?
- улыбнулся Ермак.
- Место низкое и ельник - еще не все, то первый знак для мастера, -
пояснил Курепа. - А второй, - на зорьке за стадом вместе с пастушком
походишь и примечаешь, как скот себя покажет. Любит коровушка и овца
полизать соленую земельку. А в местах диких почаще взглядывай на следы
зверя. Истопчут все, если земелька понравится, вылижут. Берешь в таких
местах глину, и на костер. Если соль в ней таится, будет трещать на огнище
и к тому ж крепко к языку прилипает. То верный знак, - место, выходит, тут
соляное. Вот оно как! И мало ли примет набралось у русского розмысла:
ключи, бьющие из земли, - приглядись к ним, попробуй на вкус. Иные покрыты
ржавчиной; выпариваясь летом от жаркого солнышка, оставляют серебристый
налет или след инея легкого по бережку протока. А то по засольному духу
слышишь, где таится соль, особо по утрам да на вечерней зорьке: стоишь и
видишь, как потянуло сырым туманом, и дух тяжелый. Тут и соль!.. - он
говорил с увлечением, не спуская глаз с Ермака, боясь, что тот поднимется
со скамьи и уйдет.
Но атаман сидел, словно зачарованный.
- Видать, любо тебе мастерство это? - спросил он.
- А что может быть лучше и светлее моего мастерства? - с
убежденностью сказал Курепа. - Пахарь да солевар самые потребные люди на
Руси!
"Милый ты мой! Самый первый человек на Руси, а перебиваешься на хлебе
да на сухарях!" - с горечью подумал о мастере Ермак.
Курепа между тем продолжал:
- Найти место соляное трудно, а гораздо мудренее добыть рассол из
земных недр. Тут надо опустить в твердь варничные трубы. Приходи и
взгляни, как трудимся мы... Днем стараемся с трубами, только ноченька и
остается для размышлений... Вот свитки! - он развернул бумажный столбец, и
Ермак увидел раскрашенные места - мелкие ельники, роднички бегущие. Все, о
чем рассказал мастер. И под рисунками вязью шли строки, написанные
усердной рукой...
Атаман долго держал свиток и, чуть шевеля губами, читал о том, как
работают ярыжки-подсобники с мастером над посадкой труб в землю.
- Дивно! - с жалостью расставаясь со свитком, вымолвил Ермак. Затем
поклонился розмыслу: - Спасибо за беседу, пора идти...
Атаман ушел, а Курепа долго взволнованно расхаживал по светлице, и
снова его мыслями владела соль...
Ермак еще не раз бывал у розмысла Юрки Курепы и подолгу у него
засиживался. После беседы с мастерком на душе атамана становилось светло и
легко. Перед его мысленным взором постепенно открывался иной мир, о
котором он мало думал до сих пор. По-иному взглянул атаман на окружающее.
В черных варницах, в которых в белесом едком дыму так тяжело
дышалось, где от жары и соляного рассола трескались губы, язвами
покрывались руки и лицо, творилось большое народное дело. Напрасно казаки
свысока смотрели на варничных холопов. У них - у работных людей -
следовало поучиться терпению и умельству. Об этом Ермак сказал Иванке
Кольцо. Тот удивленно пожал плечами:
- Соль! Эка важность! Да она до смертушки надоела тут всем. Суди,
батько, сам: идешь - и хрустит под ногами, дыхнешь - и пар захватишь
соляной, на зубах и то скрипит. А ну ее к богу, атаман! - Иванко
выразительно поглядел на Ермака: - Уйдем отсюда, батько!
- А куда уйдем? - хмуро отозвался атаман.
- В Сибирь, на Кучумку двинем! - бесшабашно сказал Кольцо.
- Погоди, Иванушко, рано засобирался. Надо проведать пути-дороги в
Сибирь. Пусть донцы да и россейские бегуны приглядятся к земле и горам
каменным, привыкнут, тогда и тронемся, - подумав, сказал Ермак. - А сейчас
терпи, казак!
Они сидели над рекой, с высокого яра до самого окоема виднелись
бесконечные пармы, увалы и тоненькие синие ленты речек. За спиной серели
высокие заплоты городка. Над просторами стояли тишина, покой. Только в
зеленых лугах поблескивали на солнце косы: строгановские мужики косили
пахучую траву. Сочная, буйная, она душистой волной ложилась у их ног.
Низко над землей носились стрижи. Все было мирно, благостно, и так весело
сиделось под жарким солнышком. Казаки разомлели и лениво раскинулись на
песке. Легкий сон стал смежать глаза, и вдруг раздался громкий
пронзительный крик. Крик повторился. Ермак и Иванко вскочили.
- Никак бьют казаки холопов за провинность? Айда, батько, взглянем на
потеху! - весело ощерив зубы, предложил Кольцо.
Атаман помрачнел и сказал сурово:
- Что за потеха? Стыдись! - он оправил кафтан, надел шапку и спорким
шагом зоторопился к городищу. За ним еле поспевал Иванко. Бежать далеко не
пришлось: крики раздавались под деревянными сводами воротной башни.
- Родимые, не терзайте! - кричал старческий голос. - Порешите
сразу... Ух, мучители! - Раздался протяжный стон.
- Да кто же это? - Ермак вбежал в раскрытые ворота городища и
остановился взволнованный и пораженный. На земле лежал воротный сторож
Пашко и кат беспощадно избивал его крученой плетью. Тощее дряблое тело
вздрагивало. Рядом, в бархатных штанах и в кафтане нараспашку, стоял сытый
и довольный Максим Строганов и горячил палача:
- Подбавь хлеще!
Ременная плеть щелкнула в воздухе, - кат страшным ударом стегнул
сторожа. Тот охнул и замер. Хозяин в досаде сплюнул и подошел к
избиваемому, крепко ткнул его в бок тяжелым сапогом.
- Никак подох, не сдюжил? - удивленно вымолвил Строганов.
Ермак налился кровью.
- Что вы тут робите? За что казнили доброго человека? - он бросился к
телу и потряс за плечи: - Пашко, жив ли?
Остекленевшие глаза старика безразлично глянули на атамана. Ермак
скинул шапку, потупился.
- Гляди, Иванко, в какой цене тут ходит человек! - горько сказал он
Кольцо.
- Шибко дешев! - злыми глазами казак уставился в Строганова. - За что
сказнили деда?
- Эва! - ухмыльнулся в бороду Максим. - О чем спрашивает! Старый,
дряхлый, задарма хлеб стал жрать, три раза проспал колотить в звон.
- А может хворый? - заспорил Кольцо.
Строганов заносчиво сказал атаманам:
- Кто вы такие? Хозяин тут-ка я, и что хочу, то и роблю. Моего хлеба
вам не жалко... Убери отсюда! - показал он глазами кату на тело. Уходя,
надменно бросил:
- Гляди, казаки, не вмешивайтесь в мои дела. Ваши послуги потребны
для обереженья рубежа, а тут глядеть вам нечего!
Важный, осанистый, он грузно поднялся на крылечко своих хором, глянул
на восток и истово перекрестился:
- Упокой, господи, душу раба нерадивого Пашко...
Ермак сильным взмахом локтя оттолкнул ката:
- Уйди, не оскверняй тела...
- Ну, ты! - ощерился кат и крепче сжал плеть.
Казаки схватились за мечи. Иванко крикнул атаману:
- Дозволь, батько, я ему враз дурную голову сниму!
Видя, что и впрямь казаки снесут башку, палач попятился и скрылся в
темном проеме башни.
Ермак сказал Кольцо:
- Ну, Иванушко, снесем Пашко в его светлицу!
Они притащили убитого в полутемный чулан и положили на узкие нары, на
которых лежала связка соломы. По углам свисала пыльная паутина и сквозь
нее в одном углу виднелся почерневший образ Николая чудотворца. Ермак
огляделся и сокрушенно вымолвил:
- Вот и все богатство сторожа. И хоронить не в чем убогого!..
Казаки отнесли старика на погост, и казацкий поп Савва отпел панихиду
по убиенному. Было тяжко и печально на душе Ермака.
"Мать-отчизна, - думал он - тебя ли не любит простолюдин русский: и
холоп, и смерд, и казак! Почему ж ты для него стала мачехой?" - думал и не
мог найти ответа на свой вопрос.
Вечером Ермак поднялся в светлицу розмысла. Юрка Курепа с поникшей
головой встретил атамана.
- Полвека человек простоял на дозоре, охраняя наш труд, а ныне
сплоховал, и вот... - Юрка не договорил, тонкие губы его задрожали.
- Мы ждем из-за Камня грабежников, которые зорят и пахаря и
посадского человека, а грабежники тут, в городище - господа наши! - хрипло
выговорил атаман. - Ихх, было бы то на Волге, показал бы я боярину!.. - он
сжал кулаки, но сейчас же грустно опустил голову. - Ноне стреножили нас.
Юрко положил тонкую руку на плечо Ермака:
- Не кручинься, добрая душа. Привыкай! - сказал он мягко. - Плетью
обуха не перешибешь. Одно и я не пойму: пошто мучат нас без нужды?
Зажирели, стало быть, господа и потехи ради своих холопов убивают...
Розмысл прислушался: на вышке раздавались гулкие, размеренные шаги.
- Нового дозорного поставили: служи верой и правдой. А награда... Ох,
горько, милый...
Противоречивые думы раздирали Ермака. Уйти бы от Строгановых... но
куда? На Волге войска воеводы Мурашкина. На Дону тоже не сладко... А
остаться, - ненавистны владыки края...
Юрко прошелся по светлице, в углу присел и, подняв доску, добыл
что-то из-под пола.
- Ты не думай, что люди о том не узнают, - сказал он Ермаку, держа в
руках свиток. - Все узнают. Капля по капле я сливаю все обиды в сосуд.
Хочешь, я зачитаю тебе, сколько бед натворили господа. Слушай! - розмысл
развернул свиток и стал негромко читать: - "Людям ево крепостным и
крестьянам ево чинятца многие напрасные смерти в темнице, сидячи в колоде
в железах тяжких, седят года по три и четыре, и больше, и умирают от
великого кроволитья от кнутьяных побоев без отцов духовных, морят дымом и
голодом. Уморен Семенка Шадр, Ждан Оловешников да Офанасий Жешуков в
колоде и в железах дымом уморен... а положены на старом городище, погребал
их Андрей поп, а ныне тот поп Андрей живет в вотчине на Каме на Слудке
служит у храму, да в вотчине их на Усолье уморен в колоде и в железах
человек их Ярило без отца духовного"...
Ермак сидел неподвижно и слушал. Слова Юрко жгли его сердце. "Вот что
творится тут!" - гневно думал он.
Меж тем розмысл свернул свиток и пообещал:
- Ноне к сему списку причислю воротного сторожа Пашко.
- Что нам, казакам, после этого робить? - в раздумье проговорил
Ермак.
Курепа с великим сочувствием поглядел на атамана:
- Я тож много мыслил о судьбе человеческой, и так порешил для себя.
Лежу в ночи и спрашиваю себя: "На кого хлопочешь, Юрко?". И споначалу
отвечал: "Известно на кого, на господ Строгановых!". Но совесть потом
подсказала мне: "Врешь, Юрко, на Русь, для народа стараешься ты! А
Строгановы тут только присосались к нашему делу!".
- Что ж, верно ты удумал, - нетвердо согласился Ермак. - Первая
забота наша о Руси, и что на пользу отчизне, то и роби!
- Трудно нам, батюшка, ох как трудно под Строгановыми ходить! - со
страстью вымолвил Курепа. - Но сейчас бессильны холопы сробить что-либо.
Одна утеха - в мастерстве. Всю душу и сердце в него вкладываю. Знаю,
вспомнят о нас внуки. Мастерство ведь живет долго, ой как долго! Возьмешь,
скажем, ожерелье или саблю добрую и увидишь, какое диво сотворил мастерко.
И спросишь самого себя: "Да кто ж творец был такого чуда?". Труд прилежный
никогда не пропадает понапрасну.
Ермак покачал головой:
- Хорошо сказал ты, старый, да не все ладно в твоих словах. Ежели так
думать, то, выходит, и от Строгановых польза. Нет, милый, тут что-то не
так. Миловать их нельзя!
- Нельзя! - подтвердил, блеснув глазами, Юрко. - Коли такая речь
пошла, об одном хочу спросить, да боюсь...
- Не бойся, говори, что на сердце! - ответил Ермак.
- Дай мне клятву нерушимую, что рука твоя никогда не поднимется на
трудяг!
- Клянусь своей воинской честью, - торжественно сказал Ермак и, встав
со скамьи, перекрестился перед образом, - убей меня громом, ежели я выну
меч против холопа и ремесленника!
- Гляди, атаман, блюди свое слово! - Розмысл подошел к Ермаку, обнял
и трижды поцеловался с ним.
За слюдяным окошком погасла вечерняя зорька. В колокол отбили десять
ударов. Ермак прислушался к ночной тишине и засобирался на отдых.
Но и на отдыхе, в постели, не приходил к нему покой. Обуревали тяжкие
думы. Ворочаясь, атаман вспоминал смерть Пашко, и сердце его вновь и вновь
наполнялось гневом и неприязнью к Строгановым...
2
В Орел-городок, в котором остановился для отдыха Ермак с дружиной,
внезапно на взмыленном коне примчался вершник с Усольских варниц, писчик
Андрейко. Он проворно соскочил у резного крыльца высоких строгановских
хором, помялся, смахнул шапку, но взойти на ступеньки долго не решался.
Обойдя вокруг терем, писчик легонько постучал кольцом в калитку. На стук
выбежала краснощекая стряпуха с подоткнутым подолом и закатанными
рукавами. От бабы хорошо пахло квашеным тестом, тмином и домашниной. Она
удивленно уставилась на косолапого парня в затасканном стеганом тигилее.
- Ты что, Андрейко, не в пору прискакал?
- Бяда! - огорченно выпалил гонец. - Ух и гнал, будто серые наседали
по следу!
- Об этом только хозяину будет ведомо! - с суровой деловитостью
сказал Андрейко и попросил: - Пойди-ко живо и скажи Семену Аникиевичу,
прискакал-де Мулдышка с варниц... Ну-ну, живей!..
- Живей, воробей! - передразнила баба, опалив озорными горячими
глазами парня: - Иду, иду... - Она ушла. Писчик Мулдышка огладил волосы,
нетерпеливо поглядывая на оконца. Стряпуха долго не показывалась. С Камы
налетел ветер, прошумел в деревьях. Становилось студено и скучно. Андрейко
стал считать галок, которые с криком носились над крестами церковки.
Наконец стряпуха позвала:
- Иди, ирод!
Семен Аникиевич сидел в большой горнице, в широких окнах которой
поблескивало редкостное веницейское стекло. Большие шандалы с вправленными
толстыми восковыми свечами блестели серебром. По тесовому полу разостланы
мягкие пестрые бухарские ковры, а при дверях на дыбки поднялся матерый
боровой медведь.
- Ужасти! - со страхом покосился на чучело Андрейко и стал класть
земные поклоны, сначала перед иконостасом, перед которым мерцали два ряда
цветных лампад, а потом и перед хозяином.
Высокий, седобородый, с серыми мешками под глазами, Семен Строганов
выжидающе и недовольно уставился в холопа:
- Чего в неурочный час припер?
- Батюшка, бяда на варницах! - завопил Мулдышка и с трепетом
воззрился на Строганова.
- Ну, какая там еще беда? - хриплым голосом хмуро спросил Строганов.
- Неужто опять вогулишки зашебаршили? Так мы их разом ныне угомоним! -
Семен Аникиевич сжал костлявый кулак и стукнул им по коленке. - Казачишек
нашлю. Хваты!
- Нет, батюшка, не вогулишки зашебаршили. Худшее свершилось: холопы
сомутились и побросали работенку. Теперь на руднике и на варницах раззор!
- Да чего ты мелешь? - взбешенно вскричал Строганов. - Может ли то
быть? - он вскочил и заходил по горнице.
- Истин бог и святая троица! - истово перекрестился Андрейко. - Сам
еле убег. Потоп и огонь пустили!
Строганов побагровел, сжал зубы.
- Я им, псам покажу... В рогатках сгною! - вдруг рявкнул он так, что
стекла в оконницах задребезжали. Мулдышка испуганно отступил к порогу.
- Кто сей возмутитель? - грозно спросил хозяин.
- Ерошка Рваный, он первый и почал. А народу что? Смерды - что сухая
соломка в омете, только искру брось, - живется-то горько! - сорвалось с
языка Андрейки, и он сразу запнулся.
- Вон! - заорал Никита. - Аль я им не благодетель?.. У, шишиги...
Не чуя под собой ног, Мулдышка быстро выкатился во двор, а вслед за
ним покатилось громогласное:
- Ерм-а-ка ко мн-е-е!..
"Спаси и помилуй, господи! - со страхом подумал холоп. - Плетей,
плетей теперь отпустят холопам досыта! Перекалечат народа!.."
Андрейка отвел коня на конюшню, а сам убрался в людскую. Рыжая
стряпуха для прилику поворчала на писчика, а все же налила полную миску
горячих щей, острым ножом отмахнула полкаравая и положила перед ним:
- Ешь, непутевый!
Мулдышка все жадно умял, напился шипучего кваса, ударившего в нос, и
забрался на печь. Было сытно, тепло. Внизу гремела ухватами и горшками
стряпуха. Казалось, все шло по-обычному, однако на душе не унималась
тревога. В который раз Андрейко удовлетворенно думал: "Хвала богу, унес я
таки ноги! Приказчика тю-тю, прихлопали!"
Несомненно, не пощадили бы и Мулдышку - послуха приказчика, да юркий
писчик не ждал, вскочил на коня да скорей сюда, в Орел-городок!
И в который раз перед очами Андрейки опять встала страшная картина
бунта работных.
"И с чего только начался он?" - с ужасом думал писчик.
Причина возмущения работных людей была самая простая и ясная. От
непереносимых бед и тяжелой жизни поднялись рудокопщики и солевары против
господина.
Глубок и глух Вишерский рудник. Вода так и хлещет в забоях. Нет
тяжелее и безотраднее работы, как рудничная. Под землей и давит часто, и
топит работяг. А кроме всего, не жизнь, а сплошная маята: рваны, босы,
голодны, и непрестанные издевки. Строгановский приказчик, рыжий наглый
Свирид - хапуга, каких свет не видывал. Голодом народ морит, а руду на
гора давай! Умри, а добудь!
Работали рудобои, не разгибая спины, по многу часов, жили в старой
сырой землянке, где ни согреться, ни просушить мокрую одеженку. Народ
надрывался, десны кровоточили, зубы шатались: каждый день мужиков на
погост таскали. В куль рогожный да в яму! Не каждому пологалась домовина в
строгановской вотчине.
Частенько в рудник наезжал сам Свирид, молча расхаживал по рудничному
двору и присматривался к работе горщиков.
- Богатимо живете, хлопотуны! - язвительно кричал он на весь рудник:
- Гляди-ко, совсем мало толченой коры в хлебушке. Зажирели, лентяи!
В последний приезд на рудник приказчик Свирид позвал артельного
кормщика и наказал ему заправлять кашу сусличным маслом.
Попробовали горщики, и сразу ложки на стол:
- Жри сам, толстое пузо! Мы - не псы...
Всем скопом рудокопщики разом поднялись со скамей и вышли из-под
навеса, под которым размещались слаженные из теса непокрытые столы. Горщик
Елистрат Редькин крикнул работным людям:
- Братцы, доколе терпеть будем каторгу? Пойдем к Свириду да усовестим
его по-божески!
Погомонили, поспорили, выбрали самых толковых, в том числе и
Редькина, и направили для беседы к приказчику. Пришли на обширный двор,
обнесенный крепким тыном. И только выступили вперед, за ними сторож,
диковатый татарин Бакмилей, - раз, и мигом ворота на запор!
- Ты что робишь? - с тяжелым предчувствием спросил у него Елистрат.
- Ни что... Хозяин так приказал. Тихо, а то сам знаешь! - оскалился
татарин.
Из хором вышелл Свирид, тяжелый, в подкованных сапогах, кулаки -
гири. Остановился на крылечке и зычно закричал.
- Кто из вас со словом пришел?
Горщики вытолкали Редькина. Он подошел к приказчику, степенно, с
достоинством поклонился, а руки закинул за спину.
- Ты это как с хозяйским доверенным собрался разговаривать? Шапку
долой, смерд! - Свирид внезапно размахнулся плетью, и раз! - выхлестнул
Елистрату глаз. Лицо горщика мгновенно залилось горячей кровью. Рудокоп
закрылся ладонями, а другие гневно закричали:
- Неясыть, крови тебе нашей мало! За что покалечил человека? Мы к
тебе за советом, с добрым словом явились, а ты...
- Ах, вот вы как заговорили, смерды! - заревел Свирид и крикнул
Баклимею: - Псов с цепи спусти! Ату их!..
И пошел травить псами. Ух, и потешил свою душу приказчик! Когда
Бакмилей распахнул ворота, со двора еле выбрались оборванные, истерзанные
горщики. Закрыв глаза, пошатываясь, за ними шел и Редькин. Вслед уходящим
Свирид крикнул:
- Вот теперь и сусличье сало в самый раз сгодится! От него все раны
да язвы заживают скорехонько...
Елистрат крепко сжал зубы, смолчал, только желваки на щеках вздулись.
Старуха Карповна - горщицкая ведунья - промыла ему выхлестнутый глаз,
завязала рану тряпицей.
- И как это он тебя гораздо! Горюн ты мой, горюн! - вздыхала бабка. -
Окривел ты, Елистратушка, на весь век...
Редькин не упал духом. Твердо ответил лекарке:
- Окривел я, родимая, только взором, зато душа моя выпрямилась. Знаю
теперь, как с приказчиками говорить!..
Подобрал Елистрат верных товарищей, взял с них клятву. Глухой ночью
забрались они в хоромы Свирида, да так тихо, так осторожно, что ни один
пес не забрехал. Распахнули двери в покои, а на пороге вдруг встал
Бакмилей. Татарин от неожиданности угодливо осклабился, а у самого от
страха глаза забегали:
- Ты... Ты...
- Ну, вот и посчитаемся, пес! - и молодецким ударом кайла Елистрат
уложил татарина. - Кровь за кровь!
Дружки в эту пору ломами выбили дверь в опочивальню приказчика и
кинулись к постели. Пуста и тепла перина, а из-под ложа торчат большие
красные пятки.
- Эй, Свирид, вылезай, а то гвозди в пятки вгоним! - пригрозил
Редькин.
Приказчика выволокли за ноги из-под кровати и усадили за стол.
- Вишь, все раны наши затянуло от сусличного сала! - с насмешкой
сказал Елистрат. - Спасибо. Отблагодарить пришли, и тебе угощенье
припасли. - И положил Елистрат перед приказчиком дохлую мышь. - Ну-ка,
отведай!
- Да что ты! Да побойся бога, милый! - взмолился Свирид.
Редькин сверкнул единственным глазом, шевельнул кайлом.
- Ешь!
Под смертной угрозой сожрал лютый приказчик мышь. Ел и молил:
- Не бейте меня, ребятушки! Пожалейте ради семейного, детишек
много...
- А ты нас пожалел? - строго спросил Елистрат и показал на выбитый
глаз: - Из-за кого на всю жизнь окривел?
- Сглупа я погорячился, братцы, - заканючил Свирид.
- А из-за кого повесилась на лесине сестренка моя? Не ты ли, бугай,
изнахратил ее? - непримиримо сказал приказчику второй горщик, бороду
которого прошибла густая проседь.
Приказчика повязали, и каждый выкладывал перед строгановским выжигой
все свои наболевшие обиды и кровь. Слово за слово, горщики так распалились
от гнева, что в короткий час насмерть уходили Свирида.
Утром рудокопы густой толпой пошли к варницам. Белесый дым скучно
вился к низкому серому небу. Бабы вереницей таскали в амбары кули с солью.
- Хватит робить на барство, женки! - издали закричал Редькин. -
Бросай кули...
На крик из варниц выбежали солевары. Из толпы испуганно предупредили:
- Берегись, горщики, Свирид-пес не порадует. На цепь да рогатки на
шею!
- Был Свирид, да весь вышел. Не стало его! - решительно оповестил
Редькин. - Круши все!
Сразу загорелось сердце, вспомнилась вся горькая безрадостная жизнь.
Солевары сошлись с горщиками и зашумели.
Елистрат с тремя горщиками кинулся в солеварни и выгреб головни
из-под цырена.
- Жги! Ни к чему соль, коли нам и так солоно!
Белый огонь лизнул кровлю, и сразу вспыхнули два амбара. Женки,
побросав кули, со страху заголосили:
- И-и, что теперь будет?
Дым темнее заклубился. Писчики попрятались по углам, а Андрейко
Мулдышка незаметно укрылся на сеновале. Стуча от страха зубами, он все
крестился, творил молитвы и твердил: "Пронеси, господи, как бы не
спогадались и меня зажарить!"
Но горщики и солевары топорами рубили лари и запоры в плотине.
- Пусть сгинет все, намаялись мы! - кричал Елистрат и подбадривал
товарищей: - Хлеще руби, хлеще!..
В пролом рванулась и зашумела вода, быстро заполнила низины, подошла
к варницам и устремилась к руднику.
Ерошка Рваный, годов под пятьдесят солевар, весь изъеденный едким
рассолом, с глазами мученика, первый бросил ковш в цырен и сказал с
сердцем:
- Хватит, наробились на господина, всех заживо изъело! Бросай,
братцы, работу!
Он широко распахнул дверь. Солнце золотыми потоками ворвалось в
солеварню. Ерошка расправил спину и всей грудью захватил вешний воздух,
даже шатнуло ветром: голова закружилась.
- Гляди, ребята, какая лепость! - с изумленным восхищением сказал он.
И ему показалось, что он впервые видит синие леса, разливы Камы и зеленое
поле-полюшко. Так неожиданно прекрасно было все кругом.
За Ерошкой бросил ковш повар, кузнецы-цыренники побросали скребки,
подварки, молоты и клещи, перестали стучать топорами плотники, выбежали
дровоклады и другие варничные ярыжки, - одни сушили соль на полатях, а
другие грузили ее на суда вешних караванов; за ними стайкой вылетали
женки, которые на спине таскали в амбары кули с солью.
- Братцы, слышишь, как дивно жаворонушко распевает! - с большой,
неизведанной доселе радостью сказал Ерошка, и все устремили глаза вверх. И
может быть они впервые за всю свою жизнь почувствовали земную красоту.
- Жаворонушка, милая птаха, - прошептала вековуша Алена...
Желтый дым над варницами стал редеть, таять, и вскоре до яркой сини
прояснилось небо. Из-за тучки брызнуло солнце и заиграло миллионами
блесток распыленной и просыпанной соли. Она была повсюду: и дороги белели
от нее, и на лугах образовался белесый налет, и к амбарам тропы были
покрыты хрустящей солью.
- Эх, милые, не только себя просолили, но и землю кругом досыта! - с
горькой усмешкой вымолвил Ерошка.
- Не соль это, а застывшие наши слезы! - отозвалась большеглазая
девка Аннушка. - Дай хоть денек порадуемся, милые! - и она запела приятным
грудным голосом:
Все бы я по бережку ходила,
Самоцветные камешки сбирала,
Из камешек огонечек добывала.
Не во каждом камешке огонечек,
Не во каждом милом совесть-правда...
- Ах, певуньи, весна идет! - обрадованно крикнул молодой солевар. И
на его выкрик, словно давно ждала зова вещунья, закуковала кукушка.
Несложна птичья песня, а издревле манит она, и все заслушались,
задумались. Солеварам показалась она мелодичной, как нежное дыхание весны.
Как не радоваться и как не петь, когда впервые по своему хотенью
расправились плечи. Еще вчера чернолесье выглядело желтовато-коричневым, а
сегодня под солнышком подернулось зеленоватой дымкой. И вот наклюнулись,
показались и стали разворачиваться крошечные липкие листочки. То, чего
раньше не видели, не слышали, все вдруг обернулось и заиграло во всей
своей прелести. Чуткий слух уловил далекие протяжные трубные звуки:
"Кур-лы! Кур-лы!". Над лесом, с полуденной стороны, минуя варницы, высоко
летели перелетные птицы.
- Жураву-шки-и! - ласково крикнула девка и затопала - пошла в пляс...
На дальней дороге, которая взбегала на бугор, мелькнул угловатый
всадник в тигилее. Широко расставив локти, он торопливо бил пятками в
конские бока, - шибко погонял каурого.
Старый солевар Андрон, весь изъеденный рассолом, слезящимися глазами
взглянул на гонца и нахмурился:
- Андрейкоо Мулдышка - послух Свирида - погнал к Строганову. Вот,
ребятушки, видать, и празднику скоро конец. Спустят нам портки... Эхх...
Все стихли. И птичьи песни будто ветром в сторону отнесло. Старик
удрученно обронил:
- Ну, жди, смерды, нагрянут ноне казаки!
Ерошка Рваный вспыхнул:
- Чего раскаркался, как ворона перед ненастьем.
Ежели спужался хозяйскоой длани, так уходи! Лучше смерть, чем
каторга! - отыскивая сочувствие, он оглянулся на солеваров, но те стояли
понурив головы, избегая встретиться с ним взглядом.
"Покорны, как волы в ярме", - с досадой подумал Ерошка и с жаром
вымолвил:
- Коли спужались ответ держать за правду, вяжите меня всем миром,
один за всех пострадаю!
Никто не отозвался, все расходились. Тишина плотно легла на землю.
Словно сон охватил строгановские края: не дымились варницы, не звякала
кирка о рудный камень, не хлопал кнут погонщика, не скрипело большое
маховое колесо, вытаскивая бадьи с рудой из шахты. Ерошка ободрился и
крикнул уходящим вслед:
- Гляди, что робит смелый человек! Захочет - все загремит, бросит -
все станет, замрет. Вот она сила в чьих руках!
Подняв горделиво голову, он вошел в варницу. В большом, скованном из
железных пластин цырене стыл раствор. По закрайкам корыта толстой губой
нарастала соль, соляные сосульки повисли с цыренов, с матиц, - не
клубились соляные пары.
"Ушли все", - довольно подумал Ерошка и захлопнул дверь. Солевар
убрел к реке, к широкой светлой Каме, и задумался. Лют Строганов, не
простит он возмутительства, и что только теперь будет?
Однако не сдался Ерошка, надвинул набекрень колпак и сказал себе:
"Ну, солевар, шагай к горщикам! Ум хорошо, а два лучше!".
Он вспомнил Евстрата Редькина и повеселел. Этот не выдаст! Смел,
умен, - и ух, как ненавидит господина!..
Семен Аникиевич накинул наспех на костлявые плечи лисью шубу, надел
высокие валенки, хотя на дворе стояла жарынь, и без шапки, с
взлохмаченными волосами, бросился в большую бревенчатую избу - казачье
жило. Степенность и важность словно ветром с него сдуло. Всего трясло, и
все внутри кипело от возмущения, - так и вцепился бы зубами в холопское
горло. Николи этого не бывало, чтобы в его вотчинах смерды голос поднимали
и по своей воле покидали работу!
Еще с порога взбешенный Строганов гаркнул на всю избу:
- Ермака мне! Беда, ух и беда!..
Видя донельзя переполошенного хозяина, казаки повскакали с нар,
сотники схватились за пищали.
- Орда набежала?
- Бей их! - кто-то зычно закричал: - Не щади грабежников!
- Горшая беда стряслась! - выговорил, схватясь за сердце, Семен
Аникиевич, обмяк и повалился на скамью: - Ухх...
- Пожар?
- Пожар, - отозвался Строганов. - Люди, смерды мои, злом зажглись.
Смуту затеяли, душегубство сотворили - приказчика Свирида кайлом по башке
ухайдакали. Землица наша дальняя, народ набежал всякий, беспокойный, и жди
от них худа!.. Ермак!..
Атаман вошел в круг, руки его спокойно лежали на крыже меча.
- Я тут, Семен Аникиевич!
- Милый, смута загорелась, имения моего разорение. Спаси! На Усолье
племянник Максим, да без вас не управится он. Ермак задумался, нервно
теребил темные кольца бороды. Он отчужденно поглядел на Строганова. Тот -
нетерпеливый и горячий - взмолился:
- Расказни их, злыдней! Расказни горщиков да солеваров, чтоб век
помнили, мои разорители!..
Казаки молчаливо глядели на атамана, выжидали, что он скажет.
- Батько, что молчишь? - выкрикнул один из казаков. - Рубить, так
рубить с плеча!
Ермак презрительно скривил губы.
- Гляди, какой храбрый казак выискался! - насмешливо сказал он. - Да
знешь ли, на кого пойдем? На своих, русских. Эх, Семен Аникиевич, -
вздохнул он тяжело, - кажись, мы договаривались с тобой и племянничками -
оберегать только рубежи. И в грамоте царской, которую ты зачитал мне,
поведано, чтобы летом в стругах, а зимою по льду камскому мимо городков не
пропускать безвестных. И дали мы воинское слово - боем встречать врагов
из-за рубежа, а тут о своих речь идет...
- А ежели свои хуже супостата грабят! - наливаясь яростью, выкрикнул
Строганов.
- Может ты сам в том повинен, - сурово стоял на своем Ермак. -
Обидами и притеснениями довел смердов до того! Подумай, Семен Аникиевич,
надо ли пускать меч там, где доброе слово и хорошее дело уладят все...
- Не до уговоров мне! Соли требует Русь, а они погубят дело. Казаки,
надо идти! - переходя со злобного на упрашивающий тон, заговорил хозяин.
- Батько, хватит лясы точить! Айда за зипунами! - запальчиво
выкрикнул Дударек.
- Тут не Дон, и не басурмане на варницах робят, - свои русские люди,
похолопленные. Остудись, казак! - сурово сказал Ермак.
Семен Аникиевич не сдавался:
- Гулебщики, - взывал он, - соль потребна всем: и боярину, и
холопу...
- На Руси не всякий холоп соль в еду кладет! - сердито перебил Матвей
Мещеряк.
Строганов нахмурился и выкрикнул:
- То на Руси, а у меня и зверь сыт солью! Братики, братики,
выручайте, сожгут варницы.
- Батько, и впрямь то будет. Нельзя того допустить! - сказал Иванко
Кольцо. - Пойдем дружиной, страху напустим. А там видно будет, кто правый,
кто виноватый!
Ермак хмуро ответил:
- Как решит круг, так и будет!
- Идем, батько! Засиделись тут! - закричали казаки. - На месте и
рассудим. Ты, хозяин, ставь отвального. Погладь дорожку.
Ермак молчал. Видя его нерешительность, Семен Аникиевич взвыл:
- Атамане, атамане, не о себе пекусь - о Руси. Охх! - он схватился за
сердце и посинел.
Ермак сумрачно глянул на него: "Стар пес, а жадина! Для кого хапает,
кровь человечью сосет, когда сам у смертного порога?"
Строганов запекшимися губами просил:
- Не утихомирите их, будет смута и душегубство в этом краю. А народы
рядом незамиренные: придут и пожгут варницы, и все. Мужиков побьют, баб в
полон уведут. И то учтите, братцы, - людишки у меня схожие с разных мест и
беспокойные шибко, не прижмешь их, наделают много дурна!.. Атамане!..
Казаки гудели пчелиным роем:
- Батько, веди! А то порешим друг дружку с тоски. Гей-гуляй!
- Жиром тут обросли и чревом на дьякона ноне стали похожи! Пора и
погулять! - загремел басом казак Кольцо.
- Веди... Идем...
- Коли разожглись, пусть будет так, как велит товариство! - угрюмо
ответил Ермак и наказал: - Айда, собираться в дорожку!..
Не глядя на Строганова, атаман вышел из избы. Осиянный солнцем
Орел-городок лежал на горе, обласканный теплом. Внизу текла Кама -
широкая, бесконечная красавица река.
- Эх, милая, куда занесла казака! - тяжко вздохнул Ермак и загляделся
на реку, над которой плыли нежные облака. И под ними каждую минуту Кама
казалась новой, - то манила под солнышком невиданным простором и сочной
зеленью берегов, то в густой тени, с нависшими над водой скалами
становилась таинственной и грозной: то ласковая и родная, то чужая и
неприветливая, когда из набежавшей тучи брызгал дождь.
Повеяло холодком от прозрачной волны, убегавшей по камскому простору.
По гальке, обдирая ноги, вдоль берега бурлаки в лямке тянули огромную
баржу, груженную солью. Оборванные, опаленные солнцем, истомленные, они
шли, наваливаясь грудью на лямку, и пели тягучую горестную песню. Впереди
шли три широкогрудых богатыря с взлохмаченными бородами, пот струился по
бронзовым лицам; но такой мощью и силой веяло от их мускулистых тел, что
казалось - дай им палицы в руки, они побьют и погромят все. Но они, как
быки, тяжело и покорно шли в своем ярме. Позади их, заплетаясь ногами, шел
исхудалый, желтоликий чахоточный старик, а рядом с ним - хрупкий,
беловолосый мальчонка. Обоим лямка была не под силу.
На дороге из-за бугра показалась странница с котомкой за плечами.
Лицо знакомое, чуть загорелое.
- Алена! - признал Ермак и хотел уйти, но вековуша была уже рядом. Ее
большие добрые глаза сегодня смотрели встревоженно, но губы улыбались:
- Тебя мне и надо, Васенька!
Ермак опустил глаза и спросил:
- Что тебе надо, Аленушка?
- Спешила, батюшка, с Усолья, шибко спешила. Неужто пойдешь на своих
горюнов?
- Опоздала, Аленушка, - тихо обронил Ермак. - Как и робить, сам не
знаю! - признался он.
В эту пору в Закамье грянул и перекатился над лугами раскатистый
гром. Вековуша перекрестилась:
- Пронеси, господи, грозы, обереги хлебушко! - и посмотрела
опечаленно на Ермака:
- Очень просто, Васенька. Иди, но кровинушки не проливай, - она своя,
русская.
Алена стояла перед ним тихая, ласковая, и ждала ответа. Атаман поднял
голову.
- Ничего не скажу тебе, Аленушка, но юность свою крепко помню и не
обогрю братской кровью свои руки...
- Спасибо, Васенька, - поклонилась Ермаку вековуша и вся осветилась
радостью. - Я и ждала этого.
Снова, и теперь на этом берегу Камы, прокатился гром, и золотыми
блестками сверкнули кресты на церквушке в Орле-городке. Упали первые
крупные капли и прибили на дороге пыль.
Ермак взглянул на небо и предложил:
- Айда под крышу! Будет ливень.
Она покорно пошла рядом с ним, робкая и тихая. На светлое небо
надвинулась темная туча, закрыла солнышко, и полил буйный, шумный дождь...
Отошла гроза, надвинулся вечер, и казаки собрались в дорогу. За
дымкой тумана взошла луна и зажгла зеленоватым светом бегущие камские
волны. Позвякивая удилами, Ермак на сером жеребце ехал впереди, за ним шла
сотня. Атаман молчал; в который раз шел он по родной прикамской земле, но
никогда на душе не было такого тягостного чувства. С далекой юности помнил
он этот край и житье в строгановских вотчинах, и все осталось таким же,
каким было много лет тому назад. Как все кругом ласкает и слух и глаз: и
тихие шорохи ночи, освеженной только что павшим обильным дождем, и
трепетная золотая дорожка лунного отражения на камской волне...
- Эх Русь, родимая сторонушка! - вздохнул Ермак. - Широкие просторы,
тишина полей и лесов, и горькое горе...
Внезапно Ермак заслышал песню, ласковую и сильную, и скоро впереди
сверкнул огонек ночного стана. Ермак подъехал. На берегу, у костра, сидели
рыбаки и, обжигаясь, из одного котла хлебали горячую уху.
Вперед, на дорогу, вышел коренастый, плечистый молодец. Завидя
атамана, он стал перед лошадью, пламя костра озарило его сильное тело.
- Ну, что скажешь, молодец? - добродушно спросил атаман парня. - Кто
ты такой?
- Еремка, строгановский смерд. Батько, возьми меня до своего войска.
Сказывали, что казаки на Кучумку собрались войной. Возьми!
- Что ж, можно и взять! - охотно отозвался Ермак. - Но повремени,
придет час, позову!
- Ой ли! - радостно вскрикнул рыбак.
- Слово мое твердо, а теперь сойди с дороги! - сказал Ермак и
перебрал удила.
- Браты, а вы к нам ушицы похлебать! - послышались теплые голоса.
Атаман усмехнулся и ответил:
- Глянь, сколь нас. Из одного котла такую ораву не насытишь, а брюхи
у нас о-хо-хо, дай боже!..
Раздался смех, и казаки тронулись дальше. А Ермак все думал: "Сколь
много плохого и темного на Руси, а все ж она самая прекрасная на свете!
Народ извечно похолоплен. Смерды! Но сила в них есть непомерная..."
Ему вспомнился спор с Максимом Строгановым, угощавшим его чаркой
аликанта. Максим говорил:
"Пей за крепость нашу на земле! Отныне и до века текла тут Кама-река,
отныне и до века хозяйствовать тут нашему роду и перевода ему не будет
вечно".
Ермак отклонил чарку, усмехнулся в лицо господину и сказал: "А что
ежели Кама-река вспять потечет, и холоп за вольницей поднимется?"
В глазах у Максима потемнело, голос дрогнул: "Не может того быть во
веки веков!" - закричал он.
Ермак спокойно огладил бороду, поднял на господина веселые глаза:
"Все может быть. Каждый человек тянется к солнцу!"
"Суета сует и всяческая суета то! - не сдавался Строганов. - Обманка
одна, болотный огонек - вот что золотая воля. Поведаю тебе сказ один.
Слушай! Были мы с батюшкой на Беломорье. И рассказывал нам мореход один
про страду великую. Сказывали, что на окиан-море затоп корабль один, а в
нем погрузился на дно морское ларец, полный жемчугов, злата и невиданной
прелести самоцветов. С тех пор мореходы многих царств не знали покоя и
думали: как добыть тот ларец? Через это погибло много смельчаков, которые
на дно спускались. Нырнули, и поминай как звали! И вот пришло такое время,
- одному посчастливилось. После мук и риска нашел он ларец; резное чудо, и
все позолочено. Вот когда добрались до сокровища! Долго корпели над
замком, думали открыть ларец без порчи, а когда открыли - пусто в нем,
одна паутина... Вот она холопская воля!".
"Врешь, не этак было! - отрезал Ермак. - Не зря народ придумал сказку
о Жар-птице. Прилетит она, вот только нас на земле не будет!"
Строганов повеселел: "Ну вот видишь, а после нас кому все это
занадобится? Эх-хе-хе..."
Ночь прошла. На заре казаки отдохнули и снова в путь. Чтобы ободрить
дружинников, заиграли домрачи, запели свирели, жалейки, подали голос
гусляры. Веселей стало. Днем в Прикамье кипела жизнь: сопели пилы, стучали
топоры, дымились угольные кучи. С рыбацких станов ветер наносил стонущий
напев "Дубинушки..." Где-то башкир тянул звенящую тоской песню, родную
русской душе. Говоры северян-помров мешались с татарской речью, с
цветистым разговором бойких волжан. По лесам бортники с дымокурами
добывали в дуплах мед. Завидев казаков, они поскорее убежали в чащу...
Светило яркое солнце, когда дружина подошла к Усолью. Играло
голубизной небо, не грязнили его белесые клубы варничного дыма. Чуть
сыроватый ветер обдувал лица. Тишина простерлась над миром. Казаки
притихли и зорко поглядывали на высокие тесовые ворота, которые вели в
острожек Максима и теперь были накрепко закрыты.
"Что, стервятник, перепугался?" - со злорадством подумал Ермак.
Посад, в котором ютились солевары и рудокопы, опустел и
безмолвствовал. Но когда казаки ступили в улицу, со всех сторон набежали
люди, лохматые, одетые в рвань, и, протягивая изъязвленные руки, кричали:
- Батюшка наш, помилосердствуй!
- Забижает нас захребетник.
- Что ворон терзает нас!
Они густой толпой окружили казаков, и каждый с душевной болью
выкрикивал свои обиды, свое наболевшее:
- Без хлебушка третью неделю сидим...
- Солью зато изъедены!
- Андрюшку в шахте задавило, а хоронить не дают. И так, сказывают,
надежно погребен!
- Помилосердствуй, атаман!
Сидя на коне, Ермак сумрачно разглядывал толпу. Потом поднял руку.
- Пошто бунтуете, люди? - выкрикнул он. - Пошто еще горшего худа не
боитесь?
Строгановские холопы упали на колени, торопливо смахнули войлочные
шапки. Вперед вышел Евстрат Редькин с перевязанным глазом. Он неустрашимо
стал против атамана:
- О каком худе говоришь, атаман? Коли пришел угощать плетью, то добей
первого меня! Каждая кровинушка наша кипит от гнева. Выслушай нас.
Казаки закричали:
- И слушать нечего, батько! Давай в плетки, а то в сабли!
- Стой! - властно поднял руку Ермак. - Голодное брюхо плетью не
накормишь!
- Вер-на-а! - глухо раздалось в толпе, и опять все заговорили разом:
- Мочи нашей нет! Пожгем все и уйдем!..
- Куда уйдешь, дурья голова? - прикрикнул на солевара Иванко Кольцо.
- К вам, к Ермаку-батьке уйдем. Возьми нас!
У атамана дернулась густая бровь - всех бы пожалел он, да разве
можно?.. На службе он у Строгановых.
- Говори один кто, в чем дело? - приказал Ермак. - Сказывай хоть ты,
что тут вышло? - показал он плетью на Редькина. Солевар поднял руки:
- Тише, братцы. Ордой шумите!
Голоса стали стихать. Одинокие выкрики бросались торопливо:
- Говори всю правду!
- А то как же? Известно, расскажу всю правду! - успокоил работных
Евстрат и поднял уцелевшее око на Ермака. И такую боль и страдание прочел
в его взгляде атаман, что сердце у него заныло.
- Говори же твою правду! - глухо вымолвил он.
Редькин взволнованно заговорил:
- Работой душат... Весь день едкий пар ест глаза, спирает грудь.
Каторжная работенка, от темна до темна!
- А о пахарях? А о рудокопах? О жигарях забыл! - закричали в разных
углах.
- А рыбаки?
- И о рыбаках, - продолжал прерванную речь Редькин, - и о пахотниках,
и рудокопщиках - о всех смердах, атамане, мое слово душевное. Все мы
голодны, волочимся в наготе и в босоте, - все передрали. И силушку свою
вымотали. Женки на сносях до последнего часа коробья с солью волокут в
амбары, ребята малые, неокрепшие, уже силу теряют, надрываются. А вместо
хлебушка, - батоги и рогатки. Многие в леса сбежали, иные от хвори
сгинули, а то с голоду перемерли.
Казаки стояли понурив головы. Проняло и их горькое слово солевара.
Многие вздыхали: не то ли самое заставило их бежать с Руси в Дикое Поле?
Конь Ермака бил в землю копытом. В тишине тонко позвякивали удила.
Евстрат продолжал:
- Сил не хватит пересказать все наши обиды. Праздников и отдыха не
знаем, поборами замучали. Не успел в церковь сбегать, - плати две гривны,
в другой раз оплошал, - грош, а в третий раз, - ложись в церковной ограде
под батоги. Богу молятся Строгановы, а сами нутром ироды!
- Ироды... - словно эхо, отозвался атаман. Но тут же спохватился и
сказал:
- Ты тише, человече, а то как бы холопы этого ирода тебя плетями не
засекли!
- Батько! - вскричал Дударек-казак. - Вели унять смутьянов - душу
рвут своим горем!
- Стой! - гневно отрезал Ермак. - Тут все тяготы к нам принесли,
слушать мы должны и понять! Мы - не каты! Эй, солевары, браты-горщики,
расходись! Бить вас у нас рука не поднимается, а прощать - силы нет.
- Уходи! - закричал Ерошка Рваный. - Уходи, казак отсюда. Мы сами
управимся...
- Мы все тут покрушим! Все сожгем! - закричали холопы.
- Вижу, что так и будет! - сказал Ермак и поднял руку. - Слушайте
меня, работяги! Пожгете варницы, затопите рудники, все запустеет тут - вам
же хуже будет. Разойдитесь, браты! А я упрошу господина помиловать вас,
смягчить вашу тяжкую жизнь. - Ермак тронул повод, и застоявшийся конь
понес его среди бушующих солеваров. Они все еще кричали, жаловались, но
давали казакам дорогу.
Ворота острожка распахнулись и навстречу Ермаку вышел Максим
Строганов, одетый в малиновый кафтан, в мурмолке, расшитой жемчугом. За
ним толпилась многочисленная челядь - спальники, хожалые, псари,
медвежатники, выжлятники, ловчие. Они жили привольно, сытно, и для
господина готовы были на любую послугу. Хозяин поднял руку и, прищурив
лукавые глаза, ощупал пышную бороду.
- Так что ж ты, атаман, не разогнал смердов? О том мы просили нашего
дядю Семена Аникиевича. Разве он не сказывал тебе нашей просьбы?
- Сказывал, - резко ответил Ермак и выпрямился на коне. Крепкий и
мускулистый, он высоко поднял голову. - Но мы в наймиты не шли. Не можно
бить и калечить за правду человека. Люди робят от всей силы, а заботы о
них нет. Скот свой и тот бережешь, хозяин, а смердов и за скот не
считачешь!
- Помилуй бог, казак, о чем молвишь? Тут как бы не ко времени, и не к
месту! - Строганов покосился на дворню.
- Это верно, может и лишнее сказал, - счел нужным согласиться Ермак.
- Но от всего товариства казацкого скажу. Не для того сюда шли, чтобы
смердов бить. Не будем, господин! И тебе не советую. Миром договорись.
Помилосердствуй!..
Строганов опустил глаза, круто повернулся и пошел в хоромы, - так и
не позвал атаманов в гости. Он долго расхаживал по горнице, все думал. "Не
ко времени!.. И впрямь, ноне идет война с ливонцами, не до свар царю. Не
будет слать стрельцов, коли что!" - Максим хмурился, кипел злобой, но все
чаще раскидывал мыслью, как и в чем уступить.
Простояли казаки в Усолье неделю. Выходили на яр, песни пели,
потешались в кулачном бою, но с рудокопами и солеварами не спорили.
Поутру, после Троицына дня, над солеварнями заклубился белесый дым, и
опять в шахту полезли рудокопы. Наказал Строганов выдать из амбаров
холопам зерно и заколоть быка на мясо.
К Ермаку пришел Ерошка Рваный и поклонился:
- Послушались твоего совета, ноне зачали новую варю. Приходи-ко,
атаман, взгляни на работенку нашу.
- Приду, - довольный, что удалось предотвратить грозу, ответил Ермак.
Он пришел на другой день. Большая потемневшая изба была заполнена
соляным паром, от которого сразу запершило в горле. Ермак с любопытством
вгляделся: большой цырен, подвешенный на железных полотенцах к матицам,
испускал пар. Под ним, в глубокой яме, пылал огонь, то которого и
нагревался рассол. Повар Ерошка зорко всматривался в кипеж раствора, из
которого начинала уже рождаться соль. Тут же хлопотали два подварка, да
ярыжки время от времени подбрасывали рассол, который ведрами подавался из
ларя.
На ресницах и бороде солеваров оседал соленый налет. Ермак ухватился
за свою кучерявую, и под пальцами тоже заскрипела соль.
"Этак в мощи обратишься", - невесело подумал атаман и услышал, как в
цырене пошел шум.
- Что такое? - поднял он глаза на повара.
- Началось кипение соли! - выкрикнул Ерошка и махнул подваркам: - А
ну, живей, живей!
Подварки бросились к железным заслонкам печи и стали умерять жар, а
повар поднялся к цырену и огромной железной кочергой равномерно разгонял
рассол...
Так и не дождался Ермак до полного увару, когда стала оседать
белоснежная соль. Откашливаясь, весь распаренный, потирая глаза, он
выбежал из варницы.
За ним вышел Ерошка:
- Ну, как тебе понравилась наша работенка?
- Подвиг трудный! - убежденно ответил Ермак. - Тут не только
бунтовать, а резать с обеих рук зачнешь...
Солевар присел на бревнышко и со вздохом сказал:
- Вот видишь... каторга! А мы тихи... и мало того: любим эту каторгу,
работу, то-есть...
Ермак грузным шагом вошел в острожек. Мысли были злые, непокорные. Он
чутьем догадывался, что не простят ему Строгановы непослушания, но не мог
поступить иначе. И в самом деле, Максим закрылся у себя в хоромах и больше
не показывался.
А в избах, на постое, казаки кричали:
- Хватит, наслужились у господ. Нам бы в Сибирь идти, зипунов
пошарпать!
- В Сибирь!
- А не то Усолье раскидаем!
- Скука, на безделье руки чешутся!
- Дорога трудна! - осторожно заговорил Матвей Мещеряк. - Лето давно
на перевале.
- Брысь! - заорал на него полусотник Брязга. - Для нас, ходунов, лишь
бы до урманов добраться!
- Погребли, братцы...
Гомон стих, когда появился Ермак, медный от загара, решительный.
- Что за крик? - сурово спросил он.
- Батько, - кинулся к нему Брязга, - спор вышел. Осатанело нам от
скуки, без драки, ей-ей, с ножами друг на друга кинемся. Обленились, яко
псы.
И разом заорали десятки глоток:
- Веди, батько, в Сибирь. Тут у господ нам не житье!
Атаман взглянул на разгоряченные, возбужденные лица казаков, на
задорные глаза и махнул рукой:
- Тихо, дай подумаем! - и опустился на скамью. - И чего вдруг
взбесились?
- Эх, батько, ну что нам тут! Жить весело, а бить некого! - со
страстью вырвалось у Дударька. Все захохотали. Гул пошел по избе, - в
оконнице слюда задребезжала. Атаман снял шапку, положил рядом. Он понимал
тоску повольников: "Погулять охота!". Понимал и то, что у Строгановых не
жить ему больше.
- Хорошо, - тряхнул он поседевшей головой, - подумайте, браты,
хорошенько обмыслите, а там обсудим. Только больше разуму и меньше
гомозу!..
3
Семен Строганов пребывал в своем любимом Орле-городке и с часа на час
ждал вестей о казачьем походе в Усолье. Сдвинув густые нависшие брови,
закинув за спину руки, он нелюдимо бродил по своим огромным покоям и думал
о совершившемся в Усолье. "Если не погасить воровской пожар, то пламя,
поди, доберется и до Орла-городка. Пойдет тогда крушить". Строганов встал
перед громадным иконостасом со множеством образов в драгоценных окладах,
осыпанных самоцветными камнями и бурмицкими зернами, и начал молиться.
Молитвы были простые, земные:
- Господи, покарай злых и дурных смердов! - шептал старик пересохшими
губами. - Нашли на них казацкую хмару. Пусть порубят и потерзают их
ермачки! Пусть причинят им столько мук и терзаний, чтобы до десятого
поколения помнили: и старики и младени...
Мягкий радужный свет золотой лампады, которая спускалась с потолка на
золотых цепочках, переливаясь всеми цветами радуги, напоминал веселый
солнечный полдень и тем вносил успокоение в душу Строганова. Земно
поклонившись образу спаса, Семен встал кряхтя и удалился в свою
сокровенную горницу. Большая и светлая, она отличалась от других своей
простотой. Стены и потолок ее были из тесаного дуба, чтобы служили навек.
Не обитые и не разрисованные, они были чисто выскоблены и вымыты. Кругом -
лавки и шкафы из ясеневого дерева, а под окном большой стол, на котором
лежали мешочки соли, куски железа, олова и - на видном месте - большие
счеты, гордость строгановского рода.
Старик уселся в кресло и стал выстукивать на костяшках. Он не был
скупцом, но любил в тихий час посчитать свои богатства и помечтать.
Ровный свет лился от лампад, и слегка потрескивало пламя восковых
свечей. Был тот покой, какой обычно овладевал им в позднее время.
И в эту тихую пору в дверь постучал старый дядька-пестун. Неспроста
он тревожит господина, - это сразу сообразил Семен Аникиевич и вмиг
отлетел покой; снова им овладела тревога.
- Войди, дед! - недовольно откликнулся Строганов.
В горницу, шаркая ногами, вошел пестун. По лицу его Семен Аникиевич
догадался о неладном.
- Казаки загуляли? Погром? - холодея спросил он.
Пестун отрицательно повел плешивой головой:
- Хуже, Аникиевич. Ермаки отказались бить смердов!
- Не может того быть! Откуда дознался? - вскочил Строганов и, схватив
старика за плечи, стал трясти. - Врешь!
- Истин господь, правда! - истово перекрестился дядька. - Только что
дозорный наш писчик Мулдышка прискакал с вестью... Не пожелаешь ли,
господине, его видеть!..
- Гони, гони прочь! Рожи его песьей не могу видеть, не человек, а
слякоть, яко червь... Что ж теперь будет? - Семен Аникиевич выбежал из
горницы и снова заметался по обширным покоям. За окнами притаилась
глубокая невозмутимая тишина. Было уже за полночь. Темное небо стало
глубже, все светилось крупными звездами. На земле все смолкло, лишь
изредка перекликались петухи на птичьем дворе. До чего был прекрасен отдых
земли! Но Семену Аникиевичу все казалось злым и враждебным. Стариком
овладел беспредельный, бессильный гнев. Он резко выкрикнул пестуну:
- Немедленно шли гонцов к племянникам моим! Надо спасать вотчину
нашу!
Дядька ушел, а Строганов долго ходил по хоромам; лишь только перед
рассветом уснул беспокойным сном...
Утром на быстрых иноходцах, в сопровождении толпы слуг, в
Орел-городок примчались Максим Яковлевич и Никита Григорьевич. Они умылись
с дороги, расспросили дядьку-пестуна о здоровье дяди и беспечно пошли на
реку.
К полудню отоспался старик и вызвал племянников. Он усадил их за
стол: краснощекого, золотобородого Максима - справа, а веселого,
кряжистого Никиту, с плутоватыми глазами, - слева.
- Сказывай, Максимушка, о бедах наших. Что наробили казаки? -
предложил сурово дядя.
- Ермак не тронул смердов.
- Выходит, смерды варницы пожгли и рудники порушили? - пытливо
уставился в племянника Семен Аникиевич.
- Не то и не другое. Казачишки зашебаршили! - с презрением пояснил
Максим.
- И на том слава богу! - перекрестился Строганов и на сей раз
вздохнул облегченно. Он замолчал, задумался. Племянники из уважения
безмолвно поглядывали на дядю, как решит он?
Наконец, Семен Аникиевич заговорил:
- О чем кричат ермачки?
- Засобирались в Сибирь, к салтану в гости, - с насмешкой ответил
Никита.
- Так, так! - подхватил дядя, нахмурился, и вдруг в глазах его
загорелись огоньки. - Детушки, да нам это с руки! Пусть идут с господом
богом. Монахи в нашем Пискорском монастыре за них помолятся. В добрый час!
Глядишь, салтану не до нас будет, а со смердами сами справимся. Да и без
того притихнут...
- Ужотка и без того притихли, дядюшка, - просветленно вставил Максим.
Старший Строганов встал и подощел к иконостасу, подозвал младших.
- Царем Иоанном Васильевичем, великим князем всея Руси, нам
пожалованы земли, лежащие за Камнем. Повелено нам занимать всякие ухожие
места и рыбные тони, и леса по рекам Тоболу, и Туре, и Лозьве... Вот и
пришло время содеять нам по велению царя. Помолимся, милые, за почин
добрый.
И Строгановы стали истово креститься и класть земные поклоны перед
сияющим иконостасом.
А казаки в эту самую пору с веселыми песнями вернулись в Орел-городок
и стали думать о дорожке в Сибирь. Два года они прожили в камских вотчинах
Строгановых. Зимы стояли тут сугробистые, вьюжистые и до тошноты длинные.
Ветер хозяйничал в эту пору на дорогах и хлестал безжалостно все живое. В
низких срубах, при свете тлевшей лучины невесело жилось волжским
повольникам. Все угнетало их тут: и хмурое, белесое небо, и мрачные
ельники с вороньим граем. Хлеба строгановские скудные, и разойтись негде -
везде зоркий и неприветливый глаз господина. Ходи, казак, по его воле, а к
этому никто не привык. Но тяжелее всего было сознавать, что изо дня в день
тянется зряшная жизнь без обещенного прощения вины. "Все еще мы воровские
казаки!" - с тоской на беседе признался батька.
Не всякий мог долго выдержать такую жизнь: иные на путях-дорогах
буйствовали - "ермачили", как облыжно обозвал это неуемное проявление
казачьей силы Семен Строганов, иные изменяли товариству и убегали на
Волгу, на веселую Русь.
"Веселая! - усмехнулся в бороду Ермак. - Кому веселая, а
простолюдину, смерду, такая жизнь, как волчий вой в голодную осеннюю
ночь!"
Не все деревья в лесу одинаковы, а еще пуще разны желания и думки
людские. Нашлись среди казачества и такие, которых неудержимо к земле, к
сохе потянуло. И многие из них осели на камской пашне, поженились, и в
тихий час в жилье такого казака слышится тоскливая женская песня: баба
качает зыбку с младенцем и поет казачью колыбельную. Вот куда повернуло!
Все места кругом казаки изъездили, исходили, - и в погоне за
татарским грабежником, и в поисках ценного зверя. Удивлялись они тому, что
скучно живут на Каме: никто толком не знает своих мест, все было
безыменным под серым безрадостным небом. Как ходить в таком краю без
блужданий? И стали казаки давать названия горкам и урочищам, и все на свой
лад. Так родилась Азов-гора, Думная гора, Казачья...
Не было больше желания служить купцам. Иван Кольцо, неугомонный
бедун, по душе признался Ермаку:
- Для чего живет казак? Для воли. Ради нее я все отдам - и тело и
душу, всю жизнь не пожалею. А тут, как в тухлой воде. Пойми, Тимофеич!
Оттого и вырывается буйство, что сиро и холодно стало на сердце. Сижу
порою и думаю: не могу жить без дела, без трепета. Лучше камень за пазуху,
да головой в Каму! А помнишь, батько, наши думки о казацком царстве, без
царя и бояр... В Сибирь, батько, веди, терпежу больше нет.
Август выдался сухой, теплый. Дожинали последний хлеб. Сыто ревела
скотина. Над полями носился серебристый тенетник осенних паучков, и так
неудержимо влекли сиреневые дали. По знакомой скрипучей лесенке Ермак
поднялся в башенную светлицу. Розмысл Юрко Курепа писал, скрипя гусиным
пером.
- Ты отложи дело, а послушай мою думку, - поклонился Ермак и
огляделся. В горнице хранилось все на своих местах. На доске, прибитой к
стене, лежали книги в потертых кожаных переплетах с медными застежками,
свитки пергаментов. На столе - развернутый чертеж. Атаман подошел и сказал
Курепе:
- Рвутся казаки в Сибирь, и моя душа лежит к ней. Пытал я у многих
людей про дороги в сей край, путанно говорят. Помоги, друг, изъясни, что
за страна Сибирь и по каким рекам плыть к ней?
Розмысл печально опустил голову, огорченно развел руками:
- Что и сказать тебе, атамане, не ведаю. Живем у самого Камня, за
коим и лежит Сибирь-страна, а знаем о ней по наслуху. Глянь-ко на сей
чертеж тверди земной. Видишь, вот Русь! Зри, яко древо ветвистое, - Волга
река, а вот и Дон и Днепр льются... А поведи оком, - темнеет на восходе
Каменный Пояс, Рифеи тут рекутся, а дальше на чертеже пусто. Сибирь -
земля диковинная, незнаемая, немало баснословия ходит о ней, а куда текут
реки и откуда они берутся, никому неведомо... А сам я не доходил до тех
мест, хотя и любопытно, да господин сторожит: "Не ходи, говорит, Юрко,
руки наши пока слабы, не ухватить горы, а зря силы не теряй, нам они
надобны". Вот так, атамане!..
Ермак помрачнел.
- Так! - огладил он бороду. - Как же быть, Юрко?
- А быть просто, - взглянул на атамана ясными глазами Курепа. -
Дозоры надо выслать, да вогулича поймать, вот все и расскажет. Мне
довелось познать лишь Чусовую реку. Плыл я далеко-далеко, до дальнего
Камня, но до конца не добрался, - сухари вышли да и господина убоялся...
Ушел Ермак опечаленный, но полный решимости.
Две недели пропадал Ермак, не являлся к Строгановым, но господа без
спору отпускали хлеб, мясо и соль казакам, а об атамане не спрашивали.
Догадывались купцы, чем занят Ермак. На легком струге он с тремя удальцами
плавал по быстрым горным рекам, дознавался у старожилов и у вогуличей,
куда и какая вода течет. Охотники помалкивали, берегли свои бобровые гоны,
лосиные лежбища, соболиные места. Вернулся Ермак свежий, окрепший, и прямо
к Строганову.
Семен Аникиевич прищурил глаза и добродушно спросил:
- Где это ты, атамане, запропастился? Сердце мое затосковало по тебе.
Походил старик на козла: узкое длинное лицо, длинная редкая бородка и
глаза блудливые. Ермак усмехнулся:
- Ну, уж и затосковало! Плыть надумал... В Сибирь плыть...
Строганов для приличия промолчал, подумал. Блеклая улыбка прошла по
лицу. Он сказал:
- Что же, дело хорошее. Дай бог удачи! Жаль хлеб у нас ноне уродился
плохо, не могу дать много.
- Сколько дашь и за то спасибо. Мне холста отпусти на парусы, да
зелья немного...
Держался атаман независимо, ни о чем не рассказывал, и то огорчало
Строганова. Пугала купца думка: "Сибирь край богатый. Если и впрямь казаки
осилят, дадут ли им, Строгановым, из большого куска урвать?". Но об этом
Семен Аникиевич ни словом не обмолвился. Между ним и казаками мир держался
на ниточке, и боялся старик, очень трусил, как бы гулебщики на прощанье не
забуянили.
Но они и не думали буянить. Набились в избу, долго спорили, а на
ранней заре, когда над Камой клубился серый туман, сели в струги, подняли
паруса и поплыли. Строганов стоял у окна, все видел и хмурился:
"Шалберники, орда, даже спасибочко не сказали за хлеб-соль, даже господину
своему не поклонились, я ли не заботился о них?".
Из-за синего бора встало ликующее солнце. С полночных стран высоко в
небе летели гусиные и лебединые стаи. И казачьи струги, уплывшие в даль,
словно лебедиными крыльями белели на золотом солнечном разводье широкими
парусами.
- Эх, гулены-вольница! - покачал головой Семен Аникиевич. - Хвала
господу, тихо уплыли сии буйственные люди. А может быть к добру это?
Кучуму-салтану не до нас будет, и его грабежники не полезут за Камень...
Он долго стоял у окна и смотрел в ту сторонушку, куда уплывали
повольники. Паруса становились все меньше, призрачнее... Еще немного, и
они вовсе растаяли в синей мари...
Быстро плыли казаки, бороздя Каму-реку. Леса темные, густые, но
дорожка знакомая, - столько раз гнались за татарами по ней. Вот и Чусва -
быстрая вода! Ермак снял шелом выкрикнул:
- Ты прости-прощай, веселая вода - разудалая реченька!
Казаки запели. Дед Василий заиграл на гуслях. Подхватили рожки.
Плескалась рыба в реке, воздух звенел от перелетных стай. Дали стали
прозрачными, ясными, и на далеком окоеме легкой синью встали горы.
Вот и устье Салвы, струги вошли в нее. Кольцо оповестил весело:
- Кончилась тут, на устье, вотчина Строгановых, а чье дальше царство,
- одному богу ведомо!
И впрямь, берега пошли пустынные, безмолвные. Леса придвинулись к
воде угрюмые, дикие.
- Только лешему да нечисти в них жить! - проворчал поп Савва. - Но
дышится, браты, легче. Чуете? А отчего-сь? Воля! Эх во-о-ля! - басом
огласил он реку, встревожил дебри, и многократно в ответ прогудело эхо.
Вечерние зори на Сылве спускались нежданно, были синие, что-то
нехорошее таилось в них.
- Будто на край света заплыли! - вздыхал Дударек. - В книге
Апокалипсис, что поп читал, такие зори и закаты описаны для страха.
Ермак строго посмотрел на Дударька, сказал:
- Осень близится, блекнет ярь-цвет. Больше тьмы, чем света!
И может быть тут впервые атаман подумал: "Припоздали мы с
отплытием!". Но вернуться - значило еще больше встревожить дружину.
Гребли казаки изо всех сил против течения, - струя шла сильная и
упрямая. Неделю-другую спустя показались земляные городки, над которыми
стлался горький дым. На берег выходили кроткие люди в меховых одеждах и
заискивающе улыбались. Они охотно все давали казакам, но дары их были
бедны: туески малые с медом, с морошкой да сухая рыба... На каждом шагу в
чернолесье - насеки топорами над дуплами, в которых зазимовали пчелы.
Скоро доберется сюда непрошенный хозяин и выломает душистые соты, а пчелы
померзнут. В укромных чащах скрытно расставлены по ветвям пругла для ловли
птиц, петли на зверюшек и скрытые ельником ямы на погибель сохатому.
Сылва в крутых берегах уходила, извиваясь, все дальше и дальше в
темные леса. Густые туманы опустились на реку. Вдоль ущелья дул
пронизывающий ветер. На воду в изобилии падали золотые листья берез и
багряные - осины. Ельники потемнели, шумели неприветливо. Но казаки гребли
вверх по реке.
Поп Савва вспомнил сказание строгановского посланца о Лукоморье и
захохотал, как леший в чащобе.
Ермак удивленно разглядывал его: не рехнулся ли, часом, поп?
- Ты что гогочешь, зверя пугаешь? - строго спросил он.
- Вот оно, Лукоморье сказочное! Добрались-таки, казаки... А-га-га! -
сотрясаясь чревом, смеялся Савва.
Дни, между тем, становились короче, низко бежали набухшие тучи и
бесконечно моросил дождь. Постепенно коченела земля, хрустел под ногами
палый лист. На привалах жгли жаркие костры, но утренники разукрашивали
ельники тонким кружевом изморози. Холод пробирал до костей, и на мглистой,
ленивой заре зуб на зуб не попадал от стужи. По Сылве поплыло "сало".
Смерзшиеся первые льдины, облепленные снегом, крепко ударяли в струги.
К вечеру над густой шугой, в которой затерло казачий караван, пошел
снег. Он шел всю ночь и утро. И сразу легла белая нарядная зима.
Иванко Кольцо ходил у реки и сердился:
- Вот и доплыли. Не по донскому обычаю ледостав пришел, не ко
времени.
Ермак улыбнулся и сказал:
- Обычаи тут сибирские, свыкаться надо. Коли так встретила, будем
ставить городок!
На высоком мысу, под защитой леса, поставили острожек. А первой
срубили часовенку, водворив в нее образ Николая угодника. Поп Савва
отслужил молебен. Казаки молились святому:
- Обереги нас, отче, от лиха злого, а паче от тоски. Нам бы, Никола,
полегче жить да повеселей...
Видно, не дошла казацкая молитва до Николы угодника - плешатого
старичка, кротко смотревшего с образа. Только укрылись заваленные снегами
повольники от стужи, как вскоре кончились все запасы. Начался голод, а за
ним цынга. Ослабевшие казаки, высланные в дозоры, замерзали от стужи. Поп
наскоро отпевал их, а затем тела зарывали в снег. Пятеро ушли на охоту и
не вернулись. Догадывались, что сбегали искать светлую долю, да видать
нашли ее в сугробах, похоронивших леса.
Только один батько не сдавался. В погожие дни он поднимался на тын и
показывал на заснеженный простор, который раскинулся надо льдами Сылвы.
- Браты, гляди, эвон - синее марево: то Камень, а за ним Сибирь!
- Близок локоть да не укусишь, - сердито ворчал Матвейко Мещеряк. -
Батько, хватит на горы глядеть. Дозволь казакам на медведя сходить...
Нашли берлогу, подняли зверя, и Брязга посадил его на рогатину. Убили
лесного хозяина и на полозьях притащили в острожек. Сколько радости было!
За все недели раз досыта наелись.
- Не хватает медов! Совсем душа растаяла! - повеселел поп Савва. -
Сплясать, браты, что ли?
- Да ты всю святость стеряешь, батя. Аль забыл, что ныне на Руси
филиппов пост! - смеялись казаки.
- Так то на Руси, а мы - не знай где, и митрополит нами тут пока не
поставлен, дай спляшу!
Савва пошел в пляс. Он отбивал подкованными сапогами чечетку, прыгал
козлом и вертелся, как веретено. Прищелкивал перстами и подпевал себе:
Эх, сею, сею ленок...
Казаки выстукивали ложками частую дробь. Тут и домрачам и гуслярам
стало стыдно, - заиграли они. Пошла гульба, дым коромыслом.
- Вот и Дон помянули! - повеселел и батько...
Но вскоре пришла новая беда - черная немощь. У многих казаков
гноились десны, шатались зубы. Человек слабел и угасал, как огонек в
опустевшем светильнике...
- Горячей оленьей крови выпить, и окрепнет человек! А где ее взять? -
вздохнул Мещеряк. - Она бродит в лесу. Эх, сохатые!..
Но кого пошлешь в лес? Ослабевший человек костями ляжет. Ермак ходил
по городищу мрачный, корил себя: "Сколько зим видел, а тут сплоховал!".
На пепельном рассвете, когда среди темной сини окоема чуть заалели
узкие полоски золотистой яри, поп Савва, стоявший в дозоре, доглядел, как
из лесу к незамерзающему на лютом морозе роднику неслышно подошел
великанище-лось с тупыми корнями обломанных рогов.
"Эх, милый, - с сожалением подумал Савва, - из-за самки всю красу
стерял!" - Поп осторожно поднял руку, вскинул ружье... Лось величаво
повернул голову, взглянул большими темными глазами на человека, понял все,
- согнул спину для прыжка. И тут Савва - меткий стрелок - выстрелил по
зверю. Синий пороховой дымок растаял на ветру...
"Господи" - перекрестился поп. Высоко вздернув красивую голову, лось
застыл на месте, будто схваченный морозом. Ругая себя за промах, Савва
проворно заправил фузию, вскинул и снова хлопнул по зверю. Что за диво?
Лось не убежал, стоит на месте. Трясущимися руками поп насыпал зелья в
ружье, забил кусок свинца, и раз! - опять по зверю. Метко, в самую грудь,
тут бы и пасть зверю, а он все стоит! У Саввы от испуга побелели губы. Он
бросил фузию, закрестился торопливо и закричал на весь острожек:
- Свят, свят, с нами крестная сила! То не лось, а оборотень. Ой,
братцы, ой казаче! Сюда!
Набежали казаки, а с ними Ермак. Поп весь дрожал, тыкая пальцем на
тын:
- Оборотень! Ох, нечистая сила... Свинец не берет...
Дивоо-дивное: у родника стоял горделивый лось, ничего не боясь, не
поводя ушами.
Богдашка Брязга вспыхнул весь:
- Неужто такого зверюгу упустить? Не залюбовать, ух ты!..
Не успели казаки ахнуть, как Брязга подбежал к лосю и ткнул в него
копьем. Лось тяжело и безмолвно свалился на бок.
- Вот он оборотень! - закричал весело Богдашка. Из ворот острожка
высыпали казаки, и диву дались: Зверь был трижды пробит Саввой, и первая
пуля стрелка ударила в хребет... Лось окаменел от мгновенного столбняка,
застыв на месте с высоко поднятой головой; на снегу, под лосем, дымилась
горячая кровь...
Поп смущенно опустил голову и забормотал:
- Немало на своем веку лобовал зверя, а такого дива не видывал...
Зима лютовала. Колкий снежок змейками курился по льду, по еланям,
обтекая кочки и пни на вырубках. Ермак в эти дни похудел, проседь гуще
пробила бороду. С гор прилетал ветер и поднимал белесые валы, которые
плескались и белыми ручейками сочились через тыны острожка, погребая его
под сугробами. Атаман второй раз понял, - припозднился он с походом, но от
неудачи еще больше упрямился. Как и раньше в трудные минуты, так и теперь
в душе у него поднялось скрытое, сильное сопротивление, подобное страсти,
желание все преодолеть.
- Трудно, батько, ой и трудно! - не стерпел и пожаловался Иванко
Кольцо, показывая кровоточащие десны. - Глянь-ко, какой красавец!
Ермак пронзительно поглядел на побратима и засмеялся:
- Все вижу, но и то мне чуется, умирать ты не засобирался. Угадываю,
что думки твои о другом, веселом.
Иванко захохотал:
- Вот колдун! То верно, думки мои о другом...
Он не досказал. Ермак и без того понял по глазам казака, какие
сладостные думки тот таит. Иванко потянулся и сказал:
- Ох, и спал я ноне, батько, как двенадцать киевских богатырей. Спал
и видел, будто вышел я в сад. Осыпался яблоневый цвет, под деревьями
летали только что опавшие, свежие пахучие лепестки. И вышла тут из-за
цветени девушка, наша донская, в смуглом загаре, и лицо простое, приятное,
и косы лежат, как жгуты соломы. Обернулась она ко мне, и так на сердце
стало весело да счастливо. Эх, батько!
- Ишь ты, какой хороший сон, - улыбнулся атаман. - Ровно в игре, все
по хозяину...
Иванко не хотел заметить насмешки и продолжал:
- И ночи видятся в Диком Поле: горят костры на перепутьях, а казаки
вокруг котла артелью жрут горячий кулеш...
- Этот сон еще лучше! - ухмыляясь сказал Ермак и построжал: - А ты,
часом, не сметил, что из твоей сотни в тот сад яблоневый трое казаков
сбегли?
Кольцо посерел:
- Не может того быть!
- А вот свершилось же! - Атаман вскинул голову и отрезал: - Будет
байками заниматься: отныне ставлю донской закон. Честно справлять службу.
Сотники отвечают за казака! Беглых буду в Сылву сажать без штанов,
вымораживать прыть!
И он двоих посадил у бережка в прорубь, и донцы приняли кару
спокойно. Посинели в студеной воде, зубами лязгают. Ермак спросил:
- Ну как, браты?
- Сгибнем батько.
- А одни средь непогоди не сгибли бы?
- Один конец, добей, батько! - повернули глаза в сторону атамана, и
прочитал в них Ермак глубокое раскаяние.
Закричал атаман:
- А ну вылазь, крещеные! Рассолодели? С татарами биться собирались, а
сами от зимушки удумали гибнуть. Эхх...
Мучались, голодали, но терпели. Мутный дневной свет не радовал, не
было в нем теплоты. Но однажды поп Савва проснулся и радостно закричал на
всю избу:
- Братцы! Братцы!
Казаки подняли с нар очумелые головы. Солнце плескалось в окно. В
светлой поголубевшей тишине нежно переливался пурпур, золото и ярь медная.
- Веснянка в оконце глянула!
А через неделю зацвела верба, зазвучала капель.
По острожку разнесся зычный голос Ермака:
- Эй, вставай, берложники! Заспались! - Он прошел за тын и отломил
веточку. Она была еще холодная, ломкая, но в ней уже теплилась жизнь.
Круто повернуло на весну...
Казаки не сразу вернулись к Строгановым. Проремели льды на Сылве,
прошел весенний паводок, зазеленели леса, а Ермак не торопился. Много
тяжких дней и ночей пережито в этом студеном и диком краю, тут на крутояре
сложили в братскую могилу десятки казаков: круто было! Но здесь, в суровых
днях родилось одно решающее - войско. Беды закалили людей. Грозное
испытание не прошло напрасно. Ермак как бы вырос, и слово его в глазах
дружины - было крепкое слово. Жаль было расставаться с острожком - первым
русским городком на неведомой земле. Тут во всей полноте осознавалась своя
воля. И хотя гулебщики особо не кланялись Строгановым, а все же считались
служилыми казаками.
Отцвела черемуха, закуковали кукушки в лесу. Повсюду поднимался
смутный, непрерывный шум весенней жизни. Гусляр Власий, сидя на угреве,
дивился всему. Он сильно похудел, седина отливала желтизной, а старик
хвалился:
- У меня, браты, еще силы много! Не сбороть смерти, не сокрушить ей
мои кости. Мне еще рано на печи-то лежать. Ух, ты! - Он лез к плотникам с
топором, - пытался гусляр ладить струги. Кормщик Пимен гнал его прочь:
- Уйди, тебе еще сил набраться надо...
Власий не уступал; поплевав на жилистые тонкие ладони, он начал
тюкать топором. Незлобиво отвечал кормщику:
- Стой, не гони! Ничего, что стар и хвор. Коли сердце мое подсказало,
руки мои все сделают...
Ермаку нравилось упорство старика. Он сказал казакам, показывая на
деда:
- Есть людишки, которые по жизни ползают, а этот гамаюн и в старости
орлом взлетает!
Люди не хотели теперь заползать в смрадные избы и сырые землянки, и
спали под звездным небом. И для казацкого сердца была самая великая отрада
- сидеть у костра в тишине ночи, прищурившись, долго смотреть на
синевато-золотые языки огня, прыгавшие по поленьям.
- Батько! - обратился к атаману сидевший у огнища поп Савва. -
Раздумал я и вижу, - дойдем мы в Сибирь. Все осилим, и нашу неудачу на
Сылве обернем удачей. Труден будет наш путь, а все же выйдем на простор.
Сижу, и на память пришло мне вычитанное в древней арабской книге. Есть в
одной горной стране страшное ущелье и над ним высоко-превысоко узкая скала
- проход по обрыву. Не всякий ступит на эту тропку - так коварна она. А
рядом на камне арабская надпись: "Будь осторожен, как слезинка на веке, -
здесь от жизни до смерти один шаг". Вот то и любо, что выбор есть. И
порешили мы всем лыцарством жить и до Кучума добраться!
Иванко моргнул глазом атаману:
- Умный поп казацкий.
Ермак на это ответил:
- Неужто нам дураки надобны? - А сам о другом думал: "Где взять хлеб,
зелье, пушки, паруса? Как заставить Строгановых отдать столь добра?".
Отходил май, отцвела цветень и угомонились по гнездовьям птицы, когда
казаки сели в струги и кормщик Пимен махнул рукой:
- Ставь паруса!
Легко и быстро поплыли по течению. И Сылва иной стала - нарядной,
озолоченой солнцем. Пели казаки удалые песни. Немного грустно было
покидать выстроенный острожек. Вот в последний раз мелькнула тесовая крыша
часовенки и скрылась за мысом.
Нежданно-негаданно нагрянули казаки к Строгановым. Все пришлось ко
времени. Только вырвались казаки на Каму-реку, и увидели скопища
вогуличей, а вдали за перелесками дымились пожарища. Опять враг ворвался в
русскую землю. На становище поймали отставшего вогулича и доставили
Ермаку. Завидев воина в кольчуге и шеломе, с большим мечом на бедре,
пленник пал на колени и завопил:
- Пощади, господин. Не сам шел, а гнали сюда...
- Кто тебя, вогулича, гнал? - гневно посмотрел на него Ермак.
- Мурза Бегбелий гнал. Сказал, всем ходить надо, русских бить!
Помилуй, князь...
- Увести, - повел глазом атаман, и казаки потащили вогулича в лес...
Ермак вымахнул меч:
- Браты, неужто выпустим из наших рук татарского грабежника?
- Не быть тому! Вот бы кони, как на Дону! - с грустью вспомнили
казаки. - Ух, - и заиграла бы тогда земля под копытами...
Мурза Бегбелий Агтаков торопил вогуличей к Чусовским городкам. Они
шли, потные, пыльные, черной хмарой. Их саадаки полны стрел, у многих
копья и мечи. За собой на отобранных у посельников конях везли узлы с
награбленным. Телохранители Бегбелия вели в арканах трех молодых
полонянок. Подле мурзы вертелся черненький, проворный как мышь,
татарчонок. Он кричал телохранителям:
- Девка русская-золото. Так сказал Бегбелий. Якши!
По лугам разливался беспрестанный пчелиный гуд. Ветер переливами
бежал по цветенью и доносил к дороге медовые запахи. Полонянки
расслабленно просили татар:
- Дай отдышаться. Истомились...
Их густые волосы, цвета спелой ржи, развевались, и на тонких девичьих
лицах перемешались слезы и пыль.
Татары безжалостно стегали их.
- Машир, машир!..
Но не дошли злыдни до Чусовских городков, не пограбили их. У самых
ворот острожка настигли казаки грабежников и порубили.
У Бегбелия сильный и смелый конь. Мурза хитер и труслив, как лиса.
Когда он увидел, что вогуличи гибнут под мечами и разбегаются, он юркнул в
лесную густую чащу, домчал до Чусовой и направил скакуна в стремнину.
Быстра вода, но добрый конь, рассекая струю широкой грудью, боролся с
течением и, наконец, вынес мурзу на другой берег. Бегбелий поторопился по
крутой тропе проехать скалы. И тут на берег выбежал Ермак с попом Саввой.
- Батько, вот он - зверь лютый! - показал поп на всадника, который
будто замер на скале. Татарин презрительно смотрел на атамана:
- По-воровски бегаешь! - с укором крикнул Ермак. - Не пристало воину
уходить от врага! Сойди сюда, померяемся умельством и силой!
Сквозь шум воды вызов казака дошел до мурзы. Он усмехнулся в жесткие
редкие усы, в узких глазах вспыхнули волчьи огни.
- Я знатный мурза! - заносчиво выкрикнул Бегбелий. - А ты - казак,
послужник-холоп. Мне ли меряться с тобой силой? Не спадет солнце в болото
и мурза не снизойдет до холопа! - он дернул удила, конь загарцевал под
ним.
Ермак выхватил из-за пояса пищаль, поднял быстро, но все, как морок,
исчезло. Не стало на скале Бегбелия, только мелкие кусты все еще
раскачивались, примятые конским копытом.
- Опять ушел, грабежник! - обронил Ермак и вернулся на место
схватки...
Перед казаками широко распахнулись ворота острожка. Максим в
малиновом кафтане вышел навстречу атаманам, а рядом с ним стояла в голубом
сарафане светлоглазая женка Маринка, держа на расшитом полотенце
хлеб-соль.
Ермак бережно принял дар, ласково поглядел на красавицу и поцеловал
пахучий каравай.
- Самое сладкое, и самое доброе, и радостное на земле-хлеб! - сказал
тихим голосом атаман. Марина вся засветилась и ответила:
- Пусть по-твоему...
Максим Строганов, сияющий и добродушный, поклонился казакам:
- Благодарствую за службу...
- Оттого и вернулись, чтоб оберечь твой городок! - откликнулся Иванко
Кольцо. - Глядим, темная сила прет, пожалели вас...
- Спасибочко! - еще раз поклонился господин. - А теперь пожалуйте в
покои. Победителю отныне и до века - первая чара.
Гамно вошли казаки в знакомые покои, расселись за большие столы.
Зазвенели кубки, чаши, кружки, чары, овкачи и болванцы, наполненные
крепкими медами. Началась после зимних тягот шумная казачья гульба...
Лето отслужили казаки в вотчине Строгановых, ожидая татарского
нашествия. Но в этот год царевич Маметкул не приходил из-за Каменных гор.
В сухое лето быстро созрели хлеба, и посельщики спокойно собрали их с
поля, свезли и уложили в риги. Осень выпала щедрая: рыбаки наловили и
насолили бадьи рыбы, строгановские амбары набили зерном, толокном. В
подвалах - липовые бочки меду. В ясные ночи высоко в небе плыл месяц и
зеленоватые полосы света косыми потоками лились в узкие высокие окна
строгановских хором. Розмысл Юрко не спит, сидит над толстой книжищей в
кожаном переплете с золотыми застежками. В оконце смотрит с синего неба
золотая звездочка, да ветерок приносит разудалую казачью песню. В ночном
безмолвии она звучит дерзко и будит поселян.
Юрко сидит склонясь и думает о Максиме Строганове: ноне господин
расщедрился, вынес в глиняном кувшине вино и книгу.
"Вот прими, за службу тебе, - за то, что отыскал новые соляные места.
Книжицу сию прочти. Писал ее сэр Ченслор - английский купец, с коим я
виделся в Холмогорах и на Москве, а вино выпей, монахи Пыскорского
монастыря во поминовение деда Аникия доставили в Чусовские городки. Вино
редкое - золотистое, искрометное и плещется в чарах. Из Франкской земли
привезено через моря великие..."
Не додумал Юрко своих мыслей - в дверь постучали. Тяжелой поступью
вошел Ермак. Розмысл обрадовался.
- Не ждал, и вдруг радость выпала.
Они обнялись, и атаман уставился в книжицу:
- О чем пишется в ней?
- Тут о русских воинах говорится, и хорошее.
- Ну! - глаза Ермака вспыхнули, он схватил Курепу за руку. - Чти, что
написано о ратных людях!
Юрко придвинул книгу и глуховатым голосом стал читать:
- "Я думаю, что нет под солнцем людей, столь привычных к суровой
жизни, как русские. Никакой холод их не смущает, хотя им приходится
проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы. Простой
солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою
голову. Самая большая их защита от непогоды - это войлок, который они
выставляют против ветра и непогоды. А если пойдет снег, воин отгребает
его, разводит огонь и ложится около него..."
- Истинно так! - подтвердил Ермак. Он придвинулся к Юрко, взял книгу
и долго вертел в руках. Перевернув лист, он зорко смотрел в него и стал
медленно читать:
- "Сам он живет овсяной мукой, смешанной с холодной водой, и пьет эту
воду. Его конь ест зеленые ветки и тому подобное и стоит в открытом
холодном поле без крова - и все-таки служит хорошо... Я не знаю страны
поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми..."
- И то верно! - сказал Ермак и положил книгу на стол. - Подгоняет
меня эта книжица идти в поход. Пора!..
- А за воинство угощу тебя, - потянулся к кувшину Юрко. Он налил в
кружки золотистое вино и стукнул: "Чок-чок!.."
Ермак помедлил, а потом поднял кружку и выпил.
- Добр огонек. Ох, и добр! - похвалил он.
- И дознался я, атамане, что есть реки, что текут с Камня, и о тех,
которые бегут в сибирскую сторонушку. Вот зри! - розмысл склонился над
свитком и стал чертить и рассказывать.
Далеко за полночь розмысл и атаман сидели в тихой горенке и
рассуждали о дороге в Сибирь.
Как гром среди ясного неба, появился Ермак перед Строгановым и
сказал:
- Ну, Максим Яковлевич, довольно, нажировались казаки на Каме. Ноне
идем на Камень.
Строганов по привычке прищурил глаза и сказал спокойно:
- В добрый путь, атамане!
- До пути надобны нам от тебя припасы: и хлеб, и соль, и зелье, и
толокно, и холсты.
Строганов сразу побагровел, вскочил и бросился к иконостасу:
- Господи, господи, просвети ум нечестивца, открой очи ему на
сиротство наше, на бедность...
Ермака так и подмывало крикнуть господину: "Брось отводить глаза
богом. О милости, купчина, просишь, а сам последние жилы с холопов
тянешь!". Однако атаман сдержался и сказал хладнокровно:
- Тут, Максим Яковлевич, у бога не вымолишь, придется в твоих амбарах
пошарить!
- В амбарах! - выкрикнул гневно господин. - Еще шубы мои потребуйте,
опашни, рубахи!
- Нет, то не надобно нам, обойдемся. Матвей Мещеряк, наш хозяин,
подсчитал, что надобно. Вот слушай! Три пушки, безоружным - ружья, на
каждого казака по три фунта пороха, по три фунта свинца, по три пуда
ржаной муки, по два пуда крупы и овсяного толокна, по пуду сухарей, да
соли, да половина свиной туши, да по безмену масла на двоих...
- Батюшки! - схатился за голову Максим. - Приказчики!
- Не кричи! - насупился Ермак. - Не дашь, так пожалеешь! - в голосе
атамана была угроза.
- Так ты с казаками гызом похотел мое добро взять? Не дам, не дам! -
затопал Максим, и на губах его выступила пена.
Выждав, гость резко и кратко сказал:
- А хоть и гызом. Возьмем! - круто повернулся и, стуча подкованными
сапогами, ушел.
Вбежали приказчики, остановились у порога. Господин полулежал в
кресле, раскинув ноги, с расстегнутым воротом рубашки.
- Все! - хрипло сказал он и ткнул перстом в старшего управителя: - Ты
поди, открой амбары. Казакам добришко наше понадобилось...
Хочешь не хочешь, а пришлось открыть амбары. Хозяин укрылся в дальние
покои и никого не пожелал видеть. Приказчик Куроедов стал на пороге амбара
и отрезал:
- За дверь ни шагу. Я тут хозяин, что дам, то и хорошо! Хвалите
господа!
Матвей Мещеряк, приземистый, широкий, подошел к приказчику с
потемневшими глазами:
- А ну, убирайся отсюда! Мы не воры. На такое дело решились, а ты
толокно жалеешь!
Казаки подступили скопом.
- Молись, ирод!
- Братцы, братцы, да нешто я супротив. Имейте разум! - взмолился
Куроедов.
Худо довелось бы ему, да поспел Максим Строганов. Он молча прошел к
амбарам. Казак Колесо зазевался, не дал господину дорогу.
- Что стоишь, медведище! Не видишь, кто идет!
Казак свысока посмотрел на господина, молча уступил дорогу. Строганов
поднялся на приступочку и строго крикнул:
- Не трожь моего верного холопа! Раздеть меня удумали?
- Не сбеднеешь, а раззор не пустим. Плывем, слышь-ко, в Сибирь, край
дальний. Давай припасы!
Круг казачий заколыхался, - к амбарам шел Ермак. Он шел неторопливо,
а глаза были злы и темны. Подходя к Строганову, прожег его взглядом.
Максим понял этот взгляд, выхватил из кармана огромный ключ и подал
атаману:
- Бери, как договорились... Приказчики! - закричал он. - Выдать все
по уговору. И хорунки дать и образа. Без бога не до порога. А порог
татарского царства эвон где, отсюда не видать... Бери, атаман! - он вдруг
обмяк, хотел что-то сказать, да перехватило горло. Однако встряхнулся,
вновь овладел собой и крикнул казачеству: - В долг даю. Чаю, при удаче
разберемся...
- Разберемся! - отозвались казаки.
Максим степенно сошел с приступочки, и повольники на сей раз учтиво
дали ему дорогу...
На реке день и ночь стучали топоры. В темень жгли костры. Торопился
кормщик Пимен подготовиться в путь. Варничные женки шили паруса. В амбарах
приказчики меряли лукошками зерно, взвешивали на безменах толокно, порох,
свинец, а казаки с тугими мешками торопились на струги, которые оседали
все глубже и глубже в прозрачную воду. От варниц и рудников сбежались
люди, серые, злые, и просили:
- Нам Ярма-к-а! Бать-ко! Где ты, батько, возьми до войска.
Атаман многих узнавал в лицо и радовался:
- Смел. Такие нам нужны!
Просились в дружину углежоги, лесорубы, солевары, горщики, варничные
ярыжки. Строганов соглашался на триста человек. И был рад, когда приходили
самые буйные, упрямые и люто его ненавидевшие.
Писец Андрейко Мулдышка кинулся в ноги атаману:
- Гони его, батька, то не человек, а песья душа. Гони его! - кричали
варничные. Но Мулдышка жалобно просил:
- Делом заслужу старые вины. Сам каюсь во грехах своих! - он
унизительно кланялся громаде. И вид у него был жалкий, скорбный. - Писчик
я, грамоту разумею сложить.
Ермак обрадовался:
- Казаки, писчик нам потребен. Берем! А заскулит иль оборотнем
станет, в куль да в воду!
- И то верно, батько! Берем!..
Атаманы тем временем верстали работных в сотни. Ермак строго следил
за порядком. Сбивалось войско. В каждой сотне - сотник, пятидесятники,
десятники и знаменщик со знаменем.
Были еще пушкари, оружейники, швальники. И еще при дружине были
трубачи, барабанщики, литаврщики и зурначи.
У кого не было пищалей, ружей, появились луки с колчанами, набитыми
стрелами. Имелись копейщики, и были просто лесные мужики с дубинами,
окованными железом.
- Нам только до первой драки, а там и доспехи добудем! - говорили
они.
А струги садились все глубже и глубже. Мещеряк жаден, и велел набить
на борта насады. Погрузили много и чуть на дно не пошли. Оставили часть
припасов.
Из Орла-городка в рыдване, обитом бархатом, прибыл Семен Аникиевич, а
с ним племянник Никита. Строгановы, одетые в серые кафтаны, чинно подошли
к стругам. Дядя огладил козлиную бороду, покачал головой:
- Ай, хорошо... Ай, умно!
Подошел Ермак, обнялся с ним.
- Атаман - разумная головушка, - льстиво обратился Строганов к
Ермаку. - Жили мы дружно. Чай, и нашей послуги не забудешь, когда до
салтана доберетесь. А мы в долгу не останемся, перед царем замолвим
словечко, - снять прежние ваши вины. А слово наше у Ивана Васильевича
весомо, ой как весомо...
- Будет по-вашему, - пообещал атаман.
Тогда Строганов поманил к себе писчика:
- Иди за нами, о нашем уговоре запись изготовишь.
Ермак нехотя пошел в хоромы господ, за ним пять атаманов: Кольцо,
Михайлов, Гроза, Мещеряк и Пан.
Оказалось, и записи давно заготовлены, и все записано вплоть до
рогожи. Предусмотрительны господа! Не спорили атаманы, подписали кабалу.
- Вот и ладно. Вот и хорошо, казачки! - ласково заговорил Семен
Аникиевич. - А я вам за это иконок дам, нашего строгановского письма.
"Льстив, хитер и оборотлив!" - пристально поглядел на него Ермак и
заторопился:
- Завтра уплываем!..
Стоял тихий вечер, с реки веяло прохладой. Среди кривых улочек посада
долго блуждал Ермак, отыскивая хибарку вековуши. За плечами у атамана
мешок с добром. Вот и ветхий домишко, распахнул калитку. Выбежала
светлоглазая девчурка.
- Мне бы Алену, - тихо сказал вдруг оробевший атаман.
- Нет тут больше Аленушки, - потупилась девчушка.
- А куда ушла, и скоро ли вернется?
У девочки на ресницах повисли слезинки:
- Не вернется больше Аленушка, никогда не вернется. Только вчера
отнесли на погост.
Ермак снял шелом, опустил голову. Во рту пересохло, а в ногах -
тяжесть. Ворочая непослушным языком, он спросил:
- А кто ты такая будешь, козявушка?
- А я не козявушка, а Анютка - мамкина я. Старшая тут, а две сестрицы
они вовсе ползунки. А это что в мешке?
- Хлебушко!
- Ой, дай, родненький. Третий день не ели. Мамка все на варнице, а
тятька давно пропал...
- Пусти в избу.
- Входи, дяденька. А ты не из ермаков? - в атамана уставилось
любопытствующее курносое лицо.
- Из ермаков! - ласково ответил атамак и вошел в избу. Он сел на
лавку, чисто выскобленную, оглядел горницу. Пусто, бедно, но опрятно.
И вспомнил он, как в давние годы, молоденьким пареньком забегал он в
эту избушку. И Аленушка - ладная девушка с певучим голосом - подарила ему
вышитый поясок: "Вот на счастье тебе, Васенька. Может и найдешь его..."
Но так и не нашел он своего счастья, не свил гнезда. Одинок. И родных
порастерял. Ермак ссутулился, и ресницы его заморгали чаще.
- Дяденька, тебе худо?
- Нет, милая, - отозвался Ермак, поднял Анютку на руки, расцеловал
ее. - Прощай, расти веселенькая...
Придавленный минувшим, он вышел из домика и тихо побрел к Чусовой. На
повороте оглянулся. Какой ветхой и крохотной стала знакомая избенка! У
калитки стояла Аленка и, засунув в рот пальчик, все еще очарованно глядела
вслед плечистому казаку...
1 сентября 1581 года поп Савва отслужил молебен. Казаки молча
отстояли службу. Строгановы привезли хоругви:
- Пусть возвестят они, что живы и крепки Строгановы!
Ермак принял дар и ответил:
- А возвестят они за Камнем, что Русь сильна. И кто посмеет
ослушаться ее, пожалеет о том.
Строгановы молча проглотили обиду.
На Каме на ветру надувались упругие паруса.
- Ну, в добрый путь! - по-хозяйски крикнул Ермак, и тотчас ударили
литавры, забил барабан, заголосили жалейки.
Заторопились к стругам. Атаман Мещеряк стоял на берегу и всех
пересчитывал. И когда все взошли в ладьи, Матвейко взобрался на ертаульный
струг, подошел к Ермаку и объявил:
- Батько, все атаманы, есаулы, сотники и казаки на месте. Набралось
шестьсот пятьдесят четыре души. Ждут твоего наказа.
Стоявший рядом с Ермаком трубач затрубил в рог.
И тогда головной струг, белея парусом, отвалил от пристани и вышел на
стремнину. Она подхватила суденышко и быстро понесла. За первым стругом
устремились другие, и вскоре стая их плыла далеко-далеко. Поворот, и все
исчезло, как дивное видение.
- Прощай Ермак! Прощай, браты, - слали вслед стругам последнее доброе
пожелание солевары.


История России